Реакция на начало «шоковой терапии»
Сразу после Нового 1992 года я приехал в Москву. Это было связано с последними приготовлениями к защите докторской диссертации. Так что начало практической реализации гайдаровских реформ я наблюдал и Москве и могу видеть реакцию на них коллег-экономистов и населения.
Мне прежде всего запомнился в выходной день совершенно пустой магазин тканей около метро Таганского. Изумленный этой пустотой, я спросил v продавцов, насколько выросли цены тканей по сравнению с предновогодним уровнем. Когда они сказали: «В 8-10 раз», я не поверил своим ушам. Это казалось немыслимым, не укладывалось ни в какие разумные рамки. Рост цен на продовольственные товары был меньше, поскольку они (за исключением регламентированных) были «отпущены» раньше, но тоже огромным. Поражали цены в коммерческих киосках на продовольственные и непродовольственные товары. Когда мы впервые после отпуска цен собрались вместе (Селюнин, Белкин и я) на квартире Селюнина, у всех было ощущение шока. Я спросил: «Кто может покупать по этим ценам?» Сошлись на том, что торговцы покупают друг у друга. Но где же конечный покупатель? Точнее, конечный источник денежных средств у торговцев? Тогда мы не могли ответить на этот вопрос. Я много сил впоследствии потратил для ответа на этот вопрос.
Побывал я тогда же в Экспертном институте Российского союза промышленников в связи с обещаниями Ясина использовать мои оценки в их практической деятельности. Алексашенко и Ясин были растеряны, как и все мы. Ясны был в состоянии шока и говорил, что не остается ничего другого, как расстреливать спекулянтов.
Стало ясно, что гайдаровские реформы пошли совсем не так, как планировалось, и приводят к катастрофическим последствиям. Нетрудно было сообразить, что за катастрофическим сокращением спроса последует и столь же катастрофическое падение производства. Когда появились первые сводки ЦСУ РСФСР, это полностью подтвердилось. Сокращение производства было огромным. Подтвердились мои опасения периода пребывания в Стокгольме в отношении последствий «шоковой терапии». Уже в седьмом номере ЭКО за 1992 год я подробно показал масштабы развернувшегося кризиса и предсказал его большую длительность и трагические последствия для российской экономики. Затем из года в год, часто по несколько раз в год, я печатал в ЭКО свои экономические обзоры, показывавшие углубление кризиса. Особенно меня тревожило огромное сокращение производственных инвестиций и расходов на науку и высшее образование.
Быстро выявился раскол среди прежних друзей-единомышленников в связи с отношением к экономической реформе. Наиболее болезненными для меня были все усиливающиеся разногласия с Селюниным. Они начались еще в предыдущий период в связи с отношением к личности Ельцина. Теперь они распространились на отношение к «шоковой терапии». Селюнин стал радикальным реформатором еще в 1989-1990 гг. Но тогда и я им был. После Стокгольма я пересмотрел свои взгляды, а Селюнин остался при прежних, и даже огромные экономические неудачи не могли поколебать его отношения. Он считал их неизбежными издержками радикального реформирования (это проявилось еще в 1990 г. при оценке польского эксперимента первоначально с теми же результатами, что и в России в начале 1992 г.). И последствия для уровня жизни населения он старался минимизировать. Однажды я не сдержался и предложил ему пожить недельку на пенсию. В то же время сам он, в отличие от многих его единомышленников, не извлекал больших материальных выгод из близости к правительственному курсу и впоследствии к правительственной партии «Выбор России», от которой он был депутатом Государственной Думы первого созыва, с которым очень считалось руководство партии.
Селюнин до конца жизни жил в прежней весьма скромной квартире.
Очень близкими к моим оказались взгляды Виктора Волконского. Белкин занимал промежуточную позицию.
Из впечатлений от начала «шоковой терапии» в Москве упомяну еще одно — от грязи на улицах Москвы. Казалось, ее совсем перестали убирать.
Тяжелейшее впечатление производили на меня последствия «шоковой терапии» на жизнь населения. Особенно угнетало и потрясало массовое нищенство; внешне приличные интеллигентного вида люди рылись в поисках пищи в контейнерах для сбора мусора. Некоторые мои родственники многие месяцы не получали зарплаты, и нам приходилось под благовидными предлогами, чтобы не обидеть, помогать им материально. В то же время бросались в глаза приметы вопиющей для России роскоши у многих предпринимателей, чиновников и лиц с бандитской внешностью. И эти два явления трудно было не связать причинной зависимостью. Казалось, российский капитализм поставил себе цель подтвердить уничтожающую характеристику, которую десятилетиями давала ему советская пропаганда и которой плохо верили многие интеллигенты.
Медленно умирал и Академгородок. Ассигнования на научные исследования сократились в целом по России в невероятные почти 10 раз, и он стал жертвой этих драконовских сокращений. О закупке оборудования, материалов и научной литературы уже не могло быть и речи. Нищенскими оказались зарплаты рядовых научных сотрудников и преподавателей НГУ. Да и они часто месяцами не выплачивались. На моих глазах из Академгородка исчезали от безысходности многие прекрасные научные сотрудники — и Академгородок от этого потускнел. В то же время обогащались руководители институтов, которых вполне устраивало состояние науки, и они не хотели никаких реформ в ней.
В лучшем положении находились в это время экономисты. Некоторые из них перешли в банки и другие коммерческие структуры, где хорошо платили. Другие преподавали в расплодившихся учебных заведениях экономического профиля, нередко сразу в четырех-пяти. Ни о каком повышении квалификации при этом речи, естественно, не могло быть: дай бог успеть на занятия. Плоды этого мы пожинаем до сих пор. Именно тогда родилось выражение о преподавателях, которые делают вид, что учат, и студентах, которые делают вид, что учатся.
Мы как раз испытывали в этот период минимальные материальные тяготы. Дело в том, что я неплохо заработал в Стокгольме в 1991 г. И во-вторых, что было существеннее, получил в наследство от умершей в 1993 г. тетушки большую квартиру в Москве в прекрасном районе — около метро. По доброте душевной мы поделились половиной наследства с очень далеким родственником-москвичом, который многие годы помогал тетушкам, за что заслуживал вознаграждения. Эту квартиру мы продали. Если бы продержали ее еще несколько лет, могли бы выручить во много раз больше. Но и этих средств хватало (вместе с моими и жены текущими заработками) не только на безбедное существование, но и на приобретение квартиры большей площади в более новом высотном доме.
Таким образом, материально от реформ я даже выиграл. Равно как и в возможности публикаций, не подвергавшихся цензуре, возможности заниматься преподавательской деятельностью и ездить за границу. Не могли не радовать относительные политические свободы. Но мои нравственные, гражданские и профессиональные чувства были сильнее меркантильных. И я был убежден, что этот «пир во время чумы» очень печально кончится.
Крушение российской экономики в начале 1990-х гг. уже тогда заставило меня начать пересматривать прежнее, преимущественно негативное отношение к советской экономике, особенно сталинского периода. Контраст между созиданием советской эпохи и деградацией экономики периода рыночных реформ был слишком очевиден, чтобы не обратить на это внимание. В одной из статей в газете Академгородка «Наука в Сибири» весной 1993 г., посвященной текущему состоянию российской экономики, я противопоставил незадачливых хозяйственников того периода «маршалам советской индустриализации». Эта статья вызвала гневную отповедь двух местных историков. Они опубликовали огромную полемическую статью в той же газете, обвиняя меня в сталинизме. Любопытно, что одна из авторов еще недавно защищала вполне правоверную диссертацию по истории Красной гвардии, а теперь превратилась в яростного антикоммуниста. Это очень частое превращение того периода, явно по меркантильным соображениям, было одним из отвратительнейших явлением идейной жизни того времени. Я считал напрасной тратой времени полемизировать с этой статьей.
В конце 1993 г. я принял участие в большой международной конференции, организованной Интерцентром, который возглавляли Т. И. Заславская и Теодор Шанин на деньги Сороса. Но этой конференции предшествовали события 3-4 октября 1993 г., о реакции на которые я хочу рассказать, тем более что они сказались и на этой конференции.
В конфликте Ельцина и Верховного Совета мои симпатии почти с самого начала были на стороне Верховного Совета. Это определялось, прежде всего, разрушительными процессами во всех областях жизни общества с начала 1992 г. Хотя определенная вина была и у законодательной власти (подробнее об этом я пишу в 3-м томе своей книги по экономической истории России в новейшее время), основную вину я возлагал на действия исполнительной власти. Меня возмущали не только ее действия в экономической политике, но и ее чудовищная коррумпированность и некомпетентность, о которой было хорошо известно и из СМИ (в том числе и иностранных), и от очевидцев. Критика со стороны депутатов Съезда народных депутатов, Верховного Совета выглядела достаточно обоснованной и соответствовала моим собственным умозаключениям и выводам. Конечно, не все высказывания депутатов были мне симпатичны. Были и явно экстремистские. Но их было меньшинство. Большинство выступало за умеренно-радикальные рыночные реформы, борьбу с коррупцией и криминалитетом.
Я с тревогой воспринимал действия Ельцина в его конфронтации с Верховным Советом начиная с весны 1993 г. Особенно эта тревога возросла после его решения о роспуске Верховного Совета в сентябре. Расстрел здания Верховного Совета меня буквально потряс. Я был сам не свой от возмущения. Когда Селюнин вместе с рядом других «демократов» после этого расстрела подписал письмо, требующее закрытия всех оппозиционных СМИ и роспуска оппозиционных партий и организаций, я написал ему возмущенный ответ. Он был очень задет этим письмом и не ответил на него.
В декабре состоялись выборы в Государственную Думу, на которых крупную победу одержали коммунисты и жириновцы, а либеральная партия «Выбор России» во главе с Гайдаром (по ее списку шел и Селюнин) потерпела сокрушительное поражение. Это была публичная оплеуха проводившемуся исполнительной властью курсу. Особенно тревожной казалась победа Жириновского, который тогда выглядел почти фашистом. Вот в этой тревожной атмосфере и открылась конференция.
Я был преимущественно на заседаниях экономической секции и на небольшой части заседаний других секций. Но материалы всей конференции были изданы, и я поэтому могу свои личные впечатления расширить за счет их изучения. На мой тогдашний и нынешний взгляд, конференция была организована прекрасно. Это было связано, прежде всего, с ее составом. Организаторы конференции сделали все, чтобы собрать на нее лучшие интеллектуальные гуманитарные силы. Они совершенно не обращали внимание на титулы и звания. Но показательно, что кроме самой Заславской (которая ограничилась вступительным и заключительным словом) среди выступавших не было ни одного академика или члена- корреспондента PAН. Были приглашены и выдающиеся ученые-советологи из-за границы: Алек Ноув, Игорь Бирман, Михаил Левин, Филипп Хэнсон, не говоря о самом Теодоре Шанине. Правда, среди приглашенных практически не было представителей левых сил. Это была конференция преимущественно реформистского крыла гуманитарного сообщества.
Обсуждение состояние и перспектив развития России на конференции было чрезвычайно критическим, начиная со вступительного слова Заславской. Исключения были крайне редкими. Критика различались лишь по степени и направленности. Большинство выступлений были яркими и глубокими. Они говорили, что при всех недостатках в России имеется не так уж мало серьезных и глубоких гуманитариев, пусть даже большая их часть была среди выступавших. Велика была активность слушателей: задавалась масса вопросов, звучали короткие выступления и реплики с места.
Расскажу о наиболее запомнившихся мне выступлениях.
Алек Ноув с ужасом говорил об излишествах потребления русской буржуазией и чиновничеством. Он вспоминал, какие ограничения вводились после войны в Великобритании на потребление предметов роскоши и услуг (например, о поездках на курорты). Он предостерегал, что такая огромная социальная дифференциация может привести к фашизму, и успех Жириновского он связывал именно с этим. Игорь Бирман обращал внимание на пренебрежение правительством Гайдара и его преемниками интересами развития мелкого предпринимательства, считая это преступлением, ибо он является основой капитализма.
Большое впечатление произвело выступление Евгения Старикова — полузабытого ныне экономиста и социолога, ярко и содержательно, хотя и не без преувеличений, выступавшего в период перестройки с обличением реального социализма (его великолепная историко-социологическая работа «Общество-казарма» была написана в 1991 г., но опубликована только в 1996 г.). На этот раз он с ужасом рассказывал о крахе оборонной промышленности в Туле и требовал срочного государственного вмешательства в экономику. Такой искрений переход от обличения коммунизма к его хотя бы частичному оправданию впечатлял.
Впечатлило и выступление социолога Ю. Давыдова. Он сравнил буржуазию по характеристике, данной Вебером, с российской буржуазией. Из сравнения следовало, что никакой буржуазии в России нет. Впоследствии этот анализ повлиял на мои исследования по этому вопросу.
О своем выступлении на экономической секции позволю себе рассказать, опираясь на опубликованный текст доклада, и процитировать начало выступления.
Оно покажет, что в основном мои взгляды на российскую постсовестскую экономику сформировались уже к этому времени. «Экономическое положение России характеризуется небывалыми в мировой экономической истории в мирное время масштабами и продолжительностью экономического кризиса, катастрофическим палением уровня жизни населения, стремительным разрушением всех источников экономического развития: производственных инвестиций, системы научных исследований и образования, наукоемких производств, геологоразведочных работ, а также деквалификацией трудовых ресурсов. Накануне краха находятся системы жизнеобеспечения населения: продовольственное обеспечение, жилищно-коммунальное хозяйство, транспорт, здравоохранение. Глубочайший экономический кризис в ближайшее время может превратиться в экономический крах. Толчком к этому могут явиться неблагоприятные климатические условия, массовые социальные волнения, денежно-кредитный кризис и, конечно, осложнения международной обстановки» [Куда идет Россия, 1994, с. 22]. Сейчас, спустя 20 лет, я готов подписаться под подавляющим большинством этих утверждений, разве что я недооценил накопленный запас советского потенциала и возможность аномально высокого роста мировых цен на нефть в 2000-е г. Положительно сказался и поворот в государственной политике после прихода Путина на пост президента в сторону укрепления государства, что привело к политической стабильности (а потом и застою), и способность частного сектора к некоторому самосовершенствованию.
От общей оценки последствий радикальных реформ я перешел к анализу состояния наиболее быстро развивающегося тогда частного посреднического сектора. Из него читателю станет еще более ясен мой глубокий пессимизм того времени в отношении перспектив российской экономики. Приводимые количественные оценки, насколько мне известно, никем ранее не осуществлялись, как и политэкономические выводы из них (некоторые марксистские политэкономы впоследствии делали их, не опираясь на количественные оценки, по интуиции).
Я констатировал, что «не создан эффективный частный сектор и жизнеспособные рыночные институты. И поныне частный сектор паразитирует на государственном, а новые экономические институты являются псевдорыночными и крайне неэффективными. В нашей стране этот сектор концентрируется в сфере посредничества, и в этом заключается его характерная особенность. При возникновении современного капитализма частный сектор развивался в сфере производства. Однако и в сфере посредничества он оказался крайне неэффективным. По моим примерным расчетам, производительность труда здесь в 2-3 раза ниже, чем в старом государственном секторе. В сущности это большой мыльный пузырь, который должен лопнуть при следующих условиях: а) при истощении ресурсов государственного сектора; б) при уменьшении возможностей уклонения от налогов» [Куда идет Россия, 1994, с. 23]. «В качестве примера неэффективности новых экономических структур можно указать на кредитную систему России. Она крайне неудовлетворительно и намного хуже, чем при командной экономике, выполняет свою традиционную функцию — осуществление расчетов и кассовое обслуживание предприятий и населения. Предоставляемые кредиты слабо обосновываются, и слишком велика вероятность их невозврата. Состояние экономики и характер деятельности кредитной системы делают весьма вероятным огромный денежно- кредитный кризис и банкротство подавляющего большинства кредитных учреждений» [Куда идет Россия, 1994, с. 23, 24]. Через полтора года, летом 1995 г., разразился крупнейший банковский кризис, а через пять лет, в 1998 г., — еще более грандиозный. В качестве характеристики чудовищной неэффективности российского банковского сектора я привел подсчеты того, что «банковская система России в 1-м полугодии 1993 гола реализовала более 10% валового национального продукта против 2,3% в США и 0,5 в дореформенном СССР» [Куда идет Россия, 1994, с. 24].
Из произведенного анализа я делал неоригинальный в целом тогда вывод, что «главная ошибка при проведении экономических и политических реформ в 1990-1991 гг. состояла в выборе революционного пути их реализации. Переход от командной экономики к рыночной, государственной собственности к частной — дело нескольких десятилетий. Для сравнения: переход от феодализма к капитализму потребовал столетий» [Куда идет Россия, 1994, с. 24]. Относительно новой являлась мысль о том, что «для недопущения паразитирования на государственном секторе частного и создания жизнеспособного вида последнего для командной экономики, с одной стороны, и частной и регулируемой — с другой, создаются отдельные денежные и банковские системы, и отношения между этими секторами строятся как отношения независимых государств» [Куда идет Россия, 1994, с. 24-25]. Пишу «относительно новой», поскольку она выдвигалась несколькими иностранными участниками конкурса 1989 г. по конвергируемости рубля и видным тогда российским предпринимателем Артемом Тарасовым в журнале «Столица» в 1992 г., но была либо забыта, либо не замечена (как предложение Тарасова). Как видно, тогда я еще не усомнился в необходимости рыночных реформ, только в их темпах и технологии.
Мое выступление вызвало большой резонанс среди участников дискуссии. Это нетрудно установить при чтении ее материалов, на нее часто ссылались в выступлениях и репликах. Очень одобрительно о ней отозвался Игорь Бирман, хотя наши позиции тогда уже сильно разошлись. Он, как и Стариков, поздравил меня с выступлением. А от Игоря Бирмана нелегко было дождаться похвал.
Мне запомнился один вопрос при обсуждении моего выступления. На вопрос известного социолога Л. Гордона, в чем главная причина неудачи реформ, я ответил: в отстранении КПСС от власти. Из власти был вырван стержень, другого не нашлось. Он с этим согласился, сообщив, что предупреждал об этом еще в 1991 г.
Теперь, перечитывая материалы конференции, я обнаружил (не помню, почему я его не слышал) совершенно великолепное выступление Андрея Белоусова с блестящим анализом развития советской экономики в послевоенный период и постсоветской экономики со столь же мрачными ее перспективами, нарисованными мной (как ни странно, в начале 2010-х гг. его назначили министром экономики, а в 2013 г. — даже помощником Президента РФ).
Из других выступлений на конференции по тексту очень отличались яркостью и убедительностью-прозорливостью выступление В. Б. Пастухова с анализом политической системы России и Юрия Левады о роли интеллигенции в постсоветской России. С большим интересом ожидалось выступление Михаила Гефтера — очень уважаемого историка. Оно очень разочаровало меня и Игоря Бирмана своей витиеватостью. Запомнилось только осуждение действий обоих сторон во время событий октября 1993 г. и предложение о создании комиссии по расследованию этих событий. Возможно, сказалось болезненное состоянии Гефтера (он вскоре умер).
Ежегодные конференции Интерцентра продолжались до конца века. Несмотря на удачное выступление в 1993 г. и совсем неплохую научную репутацию, больше меня на них не приглашали. Я не входил в московскую тусовку. Но более важным было то, что мои взгляды опять не вписывались в мейнстрим, на этот раз либеральный, состоящий в подавляющем большинстве из бывших членов КПСС, «прозревших» в перестройку до поворота на 180 градусов. В «демократической» России нравы мало изменились по сравнению с СССР; к счастью, изменились к лучшему условия. Журналам для тиража нужны были интересные и содержательные статьи, хотя бы в некотором количестве. Мне этого было достаточно. Я ниногда в тусовках не нуждался. Но журналы читали все хуже. А конференции давали возможность сообщить о результатах своих исследований более широкой аудитории.
Защита докторской диссертации
После статьи в № 17 «Коммуниста» за 1989 г. стала реальной защита моей докторской. С помощью Виктора Волконского я согласовал этот вопрос с руководством Центрального экономико-математического института (ЦЭМИ). В то время была запущена длительная процедура, призванная обеспечить отсечение некачественных диссертаций (но даже тогда делавшая это далеко неудовлетворительно). На первом этапе она включала обсуждение диссертации по месту работы. Здесь у меня особых трудностей не предвиделось. Правда, некоторые тувинские экономисты-сотрудники отдела и в аппарате правительства отнеслись к ней (и ко мне) неодобрительно, но они не решились прийти на обсуждение. Для моей поддержки по просьбе Ажищева приехал Павел Медведев. Это было очень благородно с его стороны. Обсуждение прошло вполне благополучно, и положительный отзыв был получен. Следующие обсуждения происходили уже в ЦЭМИ в лаборатории Волконского, но с приглашением и сотрудников других лабораторий. Оно было более тщательным, на основе текста диссертации и весьма квалифицированным. Были частные замечания и возражения, но не принципиальные. В качестве внешнего рецензента выступал институт Госплана СССР, но и он дал (не без проблем) положительный отзыв. Во время всей этой процедуры обсуждения в коридоре ЦЭМИ я встретил Ясина, с которым ранее не был знаком. Он сказал: «Мне предлагают быть оппонентом по Вашей диссертации, но я не совсем с ней согласен». Я ответил: «Вот и хорошо, для этого и нужен оппонент». Он, кажется, был другого мнения, для чего нужен оппонент, и так и не стал моим оппонентом. После этого наступил длительный перерыв, связанный с моей поездкой в Швецию. Но при кратковременных поездках из Стокгольма в СССР я заезжал в ЦЭМИ, и поезд защиты продолжал свое движение. В конце концов, защиту назначили на январь 1992 г. Ничто не предвещало серьезных неприятностей, да и они очень редко возникали в современной России на самом последнем этапе длинного марафона по защите диссертаций. Но со мной всегда что-то случалось. Случилось и на этот раз. За три дня до защиты мне позвонили домой из какой-то административной структуры ЦЭМИ и попросили подготовить «болванку» или «рыбу» (для незнакомых с этой практикой поясню, что речь идет о тексте отзыва, который оппонент с небольшими изменениями подписывает) для официального оппонента Перламутрова. Я, конечно, слышал об этой практике (видимо, только в СССР и его социалистических союзниках), и она всегда вызывала у меня возмущения. Нo мне самому с ней не приходилось сталкиваться. Я сразу понял, что здесь произойдет серьезный конфликт. И притом накануне защиты. Я почти не спал ночью. Мне предстояло решить, что предпочесть: возможность срыва защиты (а ведь дело-то, казалось, пустяковое: всего лишь потратить полчаса на сочинение «болванки») или потери достоинства. Из моей прежней жизни должно быть ясно, что я выбрал. На следующее утро я позвонил в приемную директора ЦЭМИ Макарова и попросил о встрече. В кабинете Макарова был и его первый заместитель Д. Львов. Я рассказал о проблеме и изложил свое возмущение тем, что диссертанта заставляют писать отзыв на его диссертацию вместо того, чтобы ее писал оппонент, назвав это развратом. Макаров и Львов согласились с моей позицией, пообещав поговорить с Перламутровым. Согласиться с Перламутровым для них означало потерять лицо передо мной, который тогда был очень авторитетен. Но и абсурдность самого предложения им, конечно, была ясна.
В день защиты в небольшом зале собралось человек 21-25. Случись защита на 2-3 года раньше, присутствующих, уверен, было бы намного больше. Но в январе 1992 г., когда все рушилось и научные сотрудники получали нищенскую зарплату, им было не до проблем советской статистики. Помимо членов диссертационного совета пришли мои старые друзья и сторонники (среди них хорошо помню Селюнина, Виктора Белкина и Отто Лациса, который покинул «Коммунист» после запрета KПCC и работал заместителем главного редактора «Известий», а также моего бывшего студента Валерия Зоркальцева). Виктор Волконский был членом диссертационного совета. За 5 минут до начала работы совета открылась дверь и вошел Перламутров, бросил на стол свой отзыв и вышел. Отзыв был короткий и положительный. Сразу хочу отметить, что последующая (раньше я с ней был мало знаком) научная деятельность Перламутрова показала, что он был весьма достойный ученый и человек. И действовал в данном случае не из вредности или особой развращенности, а в силу многолетней практики в таких делах. Ее нарушение показалось ему тогда нарушением неписаных правил, возможно даже вызовом.
Не стану описывать весь процесс защиты — он хорошо известен научным работникам. В начале выступления-доклада я немного волновался, но спустя пару минут успокоился. Из вопросов после доклада запомнился один, который касался математической стороны расчета индекса. Я в этих вопросах всегда был слаб и ответил неудачно, ошибочно. Обсуждение было непродолжительным и скучным, что тоже было, уверен, связано с общей атмосферой того времени.
Результат голосования: против два голоса. И тут наступил следующий критический момент, который я понял только спустя долгое время. Предполагалось пригласить после защиты членов диссертационного совета на банкет. Я же только поблагодарил их. Отметить защиту в близлежащий ресторан я пригласил только Валерия Зоркальцева (Селюнин ушел, не дожидаясь результатов голосования). Спустя несколько лет я узнал от Игоря Бирмана, что в ЦЭМИ не хотят слышать моего имени. Уверен, что это было связано с этими двумя эпизодами защиты, но больше с отсутствием банкета. Мои действия были прежде всего связаны с 25-летней изоляцией от каких-либо защит; я просто забыл об этом обычае. Но думаю, что даже если бы мне напомнили, скорее всего отказался бы, считая его аморальным: какое может быть объективное голосование, если ты знаешь, что будешь угощен защищающимся? Чего ради я должен кормить людей только за то, что они оценили мои профессиональные качества? Впоследствии редкие посещения защитных банкетов в разных новосибирских вузах, где я был членом диссертационных советов, произвели на меня удручающее впечатление и процедурой, и разговорами во время банкета. Слышал, как отмечают защиту в западных университетах. Сама защита, по рассказам, гораздо менее напоминает спектакль, чем в СССР и современной России. Решение принимают несколько квалифицированных профессоров, специалистов по теме защиты.
Думаю, что эти два эпизода сыграли немалую роль в негативном отношении ко мне части московского экономического сообщества. Мне остается только пожалеть эту часть за мелочность. Тем не менее в 2000-е гг. несколько моих статей в соавторстве с Д. Фоминым было напечатано в журнале ЦЭМИ. Для рейтинга журналов имело большее значение качество статей, чем характер авторов.
Через несколько месяцев диссертация была утверждена ВАКом. Лучше от этого я не стал, но зарплата повысилась.
Сибирский независимый университет
После возвращения из Швеции пора было определяться с работой. Я по-прежнему числился в Институте интеллектуальных технологий и в Новосибирском университете (по совместительству). В первом, как и в других, дела пошли совсем плохо, и я получал там зарплату мало и редко, во втором в связи с моим отъездом мои занятия не были запланированы на второй семестр. Серьезных материальных проблем это не создавало, поскольку шведских накоплений хватало надолго. Но я просто не мог тогда оставаться без дела. Вопрос решил случай.
В начале 1992 г. в Доме ученых состоялась многолюдная дискуссия о судьбах российской науки. Малый зал Дома ученых вместимостью примерно в 150 человек был переполнен, стояли и сидели и в проходах, атмосфера была накалена. Выступили несколько человеке отчаянными рассказами о положении в институтах. Позитивных выступлений не помню. Предоставили слово и мне. Мой авторитет в Академгородке после «Лукавой цифры» был высок, и ко мне прислушивались. Я рассказал о положении в экономике и сделал вывод, что науке и вузам ожидать серьезных денег от правительства в ближайшие годы не следует. Остаются два выхода: уезжать за границу или создавать в России независимые негосударственные научные и образовательные учреждения. Я сказал, что ожидать возрождения государственных вузов и НИИ тоже бессмысленно. Это мертвые бюрократические учреждения. При этом сослался на свою старую (1988 г.) статью о науке. Я видел, что мое выступление произвело сильное впечатление. Отмечу, что подавляющее большинство присутствовавших (я запомнил эти умные и энергичные лица) вскоре покинули Академгородок. Очевидно, что уехали на Запад или в Израиль.
Через несколько недель мне позвонили и предложили встретиться по поводу возможности создания независимого вуза. На встречу пришли два относительно молодых человека лет 30 — физик и математик, сотрудники Сибирского отделения РАН. Один из них был сыном очень известного в СССР ученого академика Шемякина, долгое время — председателя ВАКа. Они сослались на мое выступление и предложили объединить наши усилия по созданию предлагавшегося вуза.
Мы наметили общий план деятельности и разошлись. Вскоре Шемякин с другом представили проект устава вуза. Он был составлен по образцу западных университетов, что мне импонировало и на чем я настаивал с самого начала. Важно было выбрать название. Я предложил в качестве названия Сибирский независимый университет (СНУ), т. е. уже в названии подчеркнуть его независимый от государства характер. Его приняли. Вскоре меня познакомили с предполагаемым ректором — Александром Филипповичем Ревуженко, доктором физико-математических наук, сотрудником Института горного дела СО РАН. Он производил хорошее впечатление. Лето ушло на решение организационных вопросов, в которых я принимал минимальное участие. Так или иначе уже в начале осени 1992 г. университет был зарегистрирован. Он был первым частным высшим учебным заведением в Новосибирске и, возможно, вообще в Сибири. Да и в России их было тогда совсем немного. Чтобы не возвращаться больше к этому вопросу, отмечу, что Шемякин-младший и его друг, поработав некоторое время в CНУ (Шемякин — проректором), вскоре после создания Университета эмигрировали в США. Но они сыграли в его создании огромную роль, как, конечно, и Ревуженко. Никаких подробностей их деятельности по созданию СНУ я не знаю. Думаю, что немалую роль, как это всегда было в России, сыграли личные связи, особенно Ревуженко.
Теперь надо было проверить, работает ли эта структура в очень специфических условиях России.
Скажу честно, что над этими вопросами я мало задумывался. На меня огромное впечатление производили успешная по литературе и личным впечатлениям деятельность западных (преимущественно английских и североамериканских) вузов, и я думал или надеялся, что того же можно добиться в России. В этом отношении я так же заблуждался, как и радикальные реформаторы и экономике в России в этот период.
Только в 2000-е г., внимательно изучив историю становления частных вузов США, я обнаружил, с каким огромным трудом они создавались и сколь решающую роль в их создании играло финансовое содействие богатых людей и различных церквей, иногда и государства. В создании английских вузов решающую роль играла католическая церковь. Немалую роль играло и государство. Так, в 1863 г. в США был принят закон, позволяющий штатам наделять вновь создаваемые штатные ВУЗЫ землями, за счет продажи которых или сдачи в аренду они могли развиваться. В России в начале 1990-х гг. невозможно было рассчитывать ни на серьезное финансирование со стороны частного капитала (он для этого созрел лишь в середине 2000-х гг.), ни церквей. Не собиралось помогать частным вузам и государство, хотя и должно было, хотя бы из идеологических соображений.
По крайней мере, наиболее сильным и перспективным. Но для этого надо было иметь умное государство. Единственный частный ВУЗ в РФ, который тогда преуспевал в материальном отношении, был Международный университет Гавриила Попова, создававшийся при огромной международной поддержке и поддержке мэрии Москвы. Впрочем, он не добился столь же крупных успехов в обучении и науке (если вообще каких-то: не в коня пошел корм).
Если бы я заранее продумывал эти вопросы, вряд ли пустился бы в казавшееся безнадежным дело. Но иногда и незнание может сыграть положительную роль.
После регистрации СНУ попечительский совет избрал Ревуженко ректором, а меня деканом экономического факультета. Президентом СНУ был выбран академик Решетняк — один из самых уважаемых математиков в СО РАН и очень порядочный человек. Это было очень удачным решением. Ни один вуз в Новосибирске и даже в стране, кроме нескольких, не возглавлялся академиками. Конечно, роль Решетняка в повседневной деятельности СНУ была минимальной (скорее всего, он сам от этого отстранялся, что обычно для крупных ученых). Но то обстоятельство, что университет возглавлялся академиком, повышало его престиж. Кроме того, в организации CНУ принимали участие член-корреспондент СО РАН, известный и уважаемый историк (бывший диссидент) Н. Покровский и еще один крупный математик Леонид Бокуть. Даже небольшое участие видных ученых в деятельности нового университета должно было, по моему мнению, повысить его престиж среди вузов Новосибирска и всей Сибири.
В качестве первых факультетов были избраны экономический и гуманитарный.
Эти специальности тогда пользовались наибольшим спросом и требовали минимума материальных вложений. Так поступало подавляющее большинство частных вузов. Молчаливо предполагалось, что затем последуют и другие.
О создании нового вуза появилось сообщение в местной печати. Меня пригласили на новосибирское радио для интервью. Самый интересный вопрос был следующий: в Новосибирске уже есть один университет, зачем нужен еще один? Я мог бы проявить дипломатию и ответить просто, что конкуренция всегда полезна. Но я ответил так, как думал. Я сказал, что достижения естественных факультетов НГУ очевидны по результатам деятельности их выпускников. Но я не могу этого же сказать о выпускниках экономического факультета: я не вижу у них, за единичными исключениями, ни крупных научных (к ним я теперь отношу почти незамеченную книгу иркутского экономиста Ю. М. Нерезкина об организации финансов в постсоветской России; Владимир Конторович учился в аспирантуре в США), ни хозяйственных достижений. Многое не нравится мне и в организации учебного процесса, в чрезмерном внимании к математике в ущерб экономике. Я и теперь так же думаю.
Мое радиовыступление имело быстрые последствия. Я собирался совмещать работу в СНУ и НГ У. В НГУ предстояли мои выборы в профессора (до этого я был и.о. профессора). На экономическом отделении на выборах, состоявшихся до моего выступления, большинство (хотя и небольшое) проголосовало «за». На выборах общим собранием ученого совета уже после моего выступления большинство было «против». Это было наказанием за нелестное высказывание об одном из аспектов деятельности университета. Мысль, что я мог быть прав, в голову голосовавшим «против» не приходила. С тех пор никаких контактов с экономическим факультетом НГУ у меня не было.
Уже осенью 1992 г. был объявлен набор в СНУ. Сначала только на вечернее отделение. На экономическом факультете (а был еще гуманитарный факультет, готовивший филологов и социологов) была набрана небольшая группа.
У нас не было помещения, и первые занятия пришлось проводить, если память мне не изменяет, в какой-то школе. Но вскоре арендовали помещение в Новосибирском государственном техническом университете, который нуждался в средствах. У меня сохранились очень хорошие воспоминания о первом курсе. Среди студентов преобладали мужчины, что было не характерно для экономического факультета, где обычно больше женщин. Среди студентов было несколько демобилизованных офицеров, технарей и даже математиков — выпускников НГУ. Это было их второе образование. Они начинали свою деятельность в качестве предпринимателей и нуждались в экономических знаниях. Таким образом, заодно я познакомился и с предпринимателями — настоящими и будущими. Студенты производили очень хорошее впечатление. Они быстро усваивали курс и охотно занимались. С ними было интересно заниматься. Запомнился мне один особо интересный молодой студент, который вскоре прекратил учебу, — Филев. Впоследствии он возглавил одну из крупнейших в России авиакомпаний — «Сибирь», которая существует до сих пор. Как ему удалось ее создать, видимо, очень интересная история. Тогда такие стремительные восхождения были не редкостью.
Полноценный учебный процесс начался осенью следующего года после набора студентов дневного отделения. На экономическом факультете был конкурс (кажется, два человека на место). Со всеми прошедшими конкурс по итогам экзаменов до зачисления я довольно долго беседовал, чтобы составить общее представление об их интеллектуальном уровне и принять окончательное решение о приеме. Впечатление было неплохое.
Для проведения дневных занятий требовалось уже постоянное помещение и твердый учебный порядок. Дальнейшие подробности могут показаться излишними и скучными. Я их привожу не только потому, что работа в СНУ — важнейший период в моей жизни, но и для того, чтобы показать место частных вузов в российском образовании проблемы, возникавшие у них.
Моими заместителями стали мои бывшие студенты, продолжавшие работать в Институте экономики, — Ольга Владимировна Кузнецова и Лариса Ивановна Лугачева. Они, особенно О. В. Кузнецова, которая была очень активна и предана идее создания нового учебного заведения, сняли с меня многие административные заботы. Секретарь факультета Надежда Николаевна (к сожалению, забыл ее фамилию) была очень добросовестна и любима студентами за доброе и внимательное к ним отношение. Без них я никогда не смог бы руководить факультетом. Я пригласил совместителями преподавателей НГУ, которых хорошо знал и ценил по их научной работе или по журналистской деятельности, как Владимира Петровича Бусыгина — первого заместителя главного редактора ЭКО, статьи которого в журнале меня восхищали своей глубиной и яркостью; сильных экономистов из Института экономики Юрия Петровича Воронова и Павла Николаевича Теслю. Из «аутсайдеров» я пригласил только преподавателя истории Дорошенко — диссидента и тонкого знатока истории, который меня восхищал обоими качествами, предпочтя его более именитым, но менее интересным историкам. Очень удачным оказался выбор преподавателей иностранных языков. Они оказались весьма квалифицированными и увлеченными свои делом людьми.
Что касается учебного плана, то он формировался мною по собственному разумению и заметно отличался от учебных планов других экономических учебных заведений по той же специальности в сторону большей целесообразности для обучения специальности (банковское дело). Часть обычных, но менее полезных дисциплин была исключена и введены новые, более важные. Такая возможность обеспечивалась большими правами, предоставленными уставом университета, и отсутствием какого либо контроля со стороны надзорных органов. И этом проявилось огромное достоинство частного учебного заведения. К сожалению, тогда я еще не понял, что ошибочны не отдельные стороны, а вся концепция современного экономического высшего образования, не нацеленного на формирование прежде всего способности анализировать состояние экономики страны и ее институтов. В основу обучения следовало (и следует) положить, как и рекомендовал Шумпетер, три курса: экономическую теорию (уверен, что он имел в виду политическую экономию, а не модную сейчас во всем мире макро- и микроэкономику), экономическую историю и статистику, плюс хорошую гуманитарную и языковую подготовку. К последнему предмету из «списка Шумпетера» я бы добавил умение анализировать статистические данные, в том числе находить и исправлять и них ошибки, что всегда было важно в России. Этому я учил студентов в НГУ и — сколько позволяло время — в СНУ. Но здесь нужна постоянная тренировка.
В университете была установлена высокая для того времени оплата труда — в три раза выше, чем в государственных вузах. Это, конечно, привлекало к работе преподавателей. К тому же зарплат а, в отличие от государственных вузов, выплачивалась своевременно.
Наряду с административной я вел и преподавательскую работу. За время работы в СНУ я в то или иное время вел занятия (читал лекции и проводил семинары) на 4-5-м курсах. Некоторые из них я сам придумывал в интересах лучшего обучения. Если мне память не изменяет, среди них была экономическая история, история банковского дела, анализ экономического положения РФ, в точном соответствии с рекомендациями Шумпетера. Подготовка к новым курсам требовала от меня много времени и усилий. Но зато в процессе я и сам узнавал много нового. Огромную пользу я извлек из чтения выдающейся книги Броделя «Капитализм и материальная цивилизация 18-го века». Она очень много дала мне для понимания логики формирования институтов капиталистического общества, что пригодилось также и для оценки хода экономических преобразований в России и в последующем — при работе над экономической историей России в период перестройки и в постсоветской России. Для подготовки к лекциям по истории банковской системы я ездил в Москву, где прочитал и ксерокопировал несколько фундаментальных западных книг по этому вопросу.
Мне было приятно заниматься со студентами. Они, конечно, в среднем были намного слабее тогдашних студентов экономическою факультета НГУ, но вполне восприимчивыми для усвоения предметов. Три-четыре студента в группе выделялись своими способностями, откровенно слабых тоже было 3-4 из 20-22 человек. Большинство студентов было средними. В конце 1970-х гг. в первом варианте своей книги я придавал огромное значение деградации генофонда советского народа в упадке советской экономики как результату войн и репрессий советского времени. Это очень важное для меня соображение я извлек не только из бесспорных исторических фактов, но и из наблюдения потрясавших меня общественной пассивности и приспособленчества, которые я наблюдал в организациях, где приходилось работать, и в массовом поведении советских граждан в период брежневского «застоя». Наблюдая за учебными результатами моих студентов, я не обнаружил какой-то заметной умственной деградации. Я принимал за деградацию сложившуюся за столетия деспотизма в России общественную пассивность. Замечу, что это наблюдение об умственном уровне российских студентов подтвердилось впоследствии в других вузах. Плохи были не студенты, а их слабая подготовка в школе и слабые преподаватели в вузах и в тех же школах, что было связано с уродствами системы образования и оплаты преподавателей.
Деградация проявлялась, по-видимому, не в средних умственных способностях, а в числе выдающихся личностей и в волевых и нравственных качествах молодежи.
Я отводил преподаванию и административной работе примерно три дня в неделю. Учитывая большое расстояние от Академгородка до места работы (почти два часа в одну сторону), это была большая нагрузка. Особенно тяжело приходилось зимой.
Я был доволен оплатой труда в СНУ. Помимо сравнительно высокой оплаты преподавательского труда, я получал зарплату как декан. Я установил ее на весьма скромном уровне, и она лишь немногим (на 20...30%) превышала зарплату заместителей декана и преподавателей.
Оглядываясь назад, я обнаруживаю серьезные упущения в своей административной работе. Я плохо контролировал учебный процесс, не посещал лекций преподавателей и даже их учебных программ и билетов к экзаменам, полностью им доверяя. В некоторых случаях это доверие было чрезмерным. Так, при преподавании статистики чрезмерное внимание уделялось математической статистике в ущерб экономической статистике.
В моих упущениях сказалась моя административная неопытность и желание не оставлять занятий наукой. Эффективно совмещать административную, преподавательскую и научную деятельность было практически невозможно, чем-то нужно было жертвовать. Тем не менее уровень подготовки студентов, как показали выпускные экзамены, был совсем неплохим. Но он, конечно, мог быть и выше.
В отношениях с администрацией вуза некоторое время все складывалось вполне благополучно. Я чувствовал со стороны ректора уважение и доверие. Но постепенно начали накапливаться разногласия. Спустя более 18 лет я лучше понимаю их источники.
У меня росла неудовлетворенность положением университета среди других вузов Новосибирска. Скоро стало ясно, что мои мечты о его превращении в образец для других вузов и лидера высшего образования не сбылись. Он оставался крохотным по сравнению с другими и мало влиятельным, специализирующимся на узком спектре дисциплин. Правда, известным авторитетом и уважением в городе он все же пользовался.
Тогда я связывал эти относительные неудачи с ошибками администрации: слабым привлечением к преподаванию крупных ученых СО РАН, сохранением вопреки уставу вуза многих плохих традиций советского образования в организации руководством вуза, недостаточной рекламой. Теперь я понимаю, что главную роль играли объективные факторы, о чем я уже писал.
Меня не удовлетворяло мое место в вузе. Все-таки я был его идеологом и инициатором. Это быстро было забыто, и с моим мнением практически не считались при руководстве вузом. Оно быстро стало типично советским, где все основные вопросы решал ректор и его ближайшее окружение. Не было даже ученого совета, который в советских вузах хотя бы формально играл роль в руководстве. Одним словом, от западной модели вуза, предусмотренной уставом, почти ничего не осталось. Вызывала возражения секретность в решении финансовых вопросов. Я настаивал на обнародовании бюджета вуза, окладов руководителей. Подал пример, обнародовав на доске объявлений факультета бюджет факультета и оклады руководителей факультета. Эта инициатива не была поддержана. Потребовалось почти 20 лет, чтобы в России начала появляться, хотя и робко, открытость в финансах вузов. Но здесь важен был пример именно частного вуза как образцового и в этом отношении.
Постепенно я приходил к выводу, что моя работа в университете теряет смысл.
В конце концов, убедившись в бесполезности моих попыток что-то поменять в работе университета, я подал заявление об уходе.
При всем том со временем, сравнивая Ревуженко с другими ректорами вузов, где я работал в последующем и где мог наблюдать их деятельность, понял, что по человеческим и моральным качествам он был намного их выше. И конечно, без его огромных усилий и дружеских связен CНУ не возник бы и не продержался бы многие годы — до сих пор. Уже в 2000-е гг. мы довольно часто встречались и беседовали. Он пытался вернуть меня в университет, но поезд ушел (в конце 2013-го Ревуженко покинул это учебное заведение).
Для меня работа в частном университете была большой радостью. Хотя далеко не все, на что я надеялся, удалось и сбылось. Я благодарен своим коллегам — администрации факультета и преподавателям за сотрудничество. Без их больших усилий и честной работы многого не удалось бы достигнуть. У нас была довольно дружная работ и демократическая атмосфера. Недавно мой коллега Владимир Бусыгин сказал, что он никогда не видел такой демократической атмосферы в вузе. У него не было нужды лицемерить.
Хочу сделать на основе довольно долгой работе в частном университете общий вывод о роли частного высшего образования в постсоветской России. Сейчас преобладает мнение о его изначальной порочности и бесперспективности. Оно часто изображается как прибежище жуликов. Конечно, у меня нет данных об общем состоянии всех частных вузов. Если допустить, что среди них много жульнических. Но разве этого нельзя сказать о многих государственных вузах? Как минимум многие частные вузы были не хуже, а нередко и лучше по качеству образования большинства государственных вузов. Другое дело, что они не смогли изменить общее печальное состояние российского высшего образования. Но для этого не было объективных условии, не только материальных. Не хватало убежденных, я бы сказал, фанатичных сторонников частных вузов. Без этого и материальные не помогут, как показал Международный университет Гавриила Попова.
Есть в этой проблеме и другой аспект: хорошо ли платное высшее образование. В 1990-е гг. он меня мало волновал: я рассматривал его как данность. Оно было и в государственных вузах. Вопрос состоял в том, где оно эффективнее. Теперь он для меня не столь очевиден.
Научная деятельность
Разумеется, административная и преподавательская работа, сколь бы значительной она не была, не могла меня полностью отвратить от занятий наукой. Вопрос состоял в том, в каком направлении их вести. Наиболее естественным было бы продолжать заниматься альтернативными оценками, на этот раз российской экономики. Никаких иллюзий в отношении достоверности официальных оценок у меня не было. Но чтение СМИ, статистических сводок, официальных методик сбора и обработки статистических данных вызывало у меня сомнения уже во всех публикуемых статистических данных. Следовательно, не на что было опереться. Как минимум точки опоры нужно было долго искать. Поэтому я решил сосредоточиться на уяснении положения в экономике с точки зрения характера ее субъектов. Это мне представлялось тогда самым важным и в то же время интересным. Я покупал большое количество ежедневных газет разной политической направленности и еженедельников и часами их изучал. Наиболее интересные статьи я вырезал и складывал в папки по направлениям. Впоследствии эти вырезки очень помогли мне при написании второго и третьего томов моей книги по экономической истории России в новейшее время. И газеты, и статьи были в разной степени квалифицированными, но при наличии навыков их анализа можно было создать более или менее ясную картину того, что происходит в экономике. Читал, конечно, почти все общеэкономические журналы. Не все подряд, но наиболее интересные статьи. И, как и в советское время, смотрел на поведение людей, внешние изменения жизни города. Помню, на меня большое впечатление произвело быстрое появление коммерческого пассажирского автотранспорта, что говорило о немалой предприимчивости россиян.
Больше всего мое внимание привлекало развитие финансовой системы как ключевой в рыночной экономике: прежде всего банковской системы, меньше — рынка ценных бумаг. По их состоянию я надеялся определить и состояние всей хозяйственной системы. В этом вопросе мне сильно помог интерес к кредитной системе капитализма еще с 1960-х гг. Тогда на меня большое влияние оказала книга А. Аникина «Кредитная система капитализма», которую я перечитывал много раз. И, конечно, работа над кандидатской диссертацией о фондовых биржах США помогла мне понять, что происходит в этой сфере. Из экономистов, занимающихся внутренней тематикой, я был подготовлен к изучению этой сферы намного лучше, чем многие другие.
Уже в 1990-1991 гг. я понял, что она развивается в ложном направлении. Тогда «Коммунист» опубликовал очень интересную статью, где это хорошо показывалось. С огромным интересом я изучал вышедшую в 1990 г. книгу воспоминаний — исследование одного из первых частных банкиров Кадырова, где впервые были напечатаны балансы банка «Восток». Они помогли мне глубже понять технику банковского дела.
Чем дольше я изучал состояние российской банковской системы, тем больший ужас она у меня вызывала. То, что я обнаружил, совершено не было похоже на нормальную банковскую систему. Она коренным образом отличалась и по активам, и по пассивам, и по месту в экономике страны. Мне казалось, что я попал в сумасшедший дом. Скоро я понял, что сумасшедшим домом была не только банковская система, но и вся российская экономика того времени. Банки были ее зеркалом. Они действовали так, как и следовало действовать в сумасшедшем доме. Поскольку платежеспособных заемщиков в реальном секторе практически не было, они кредитовали торговые организации, а больше торговали иностранной валютой и отмывали криминальные деньги, облапошивали легковерных российских вкладчиков. Два эпизода произвели на меня большое впечатление. Как-то в Москве рядом с домом я увидел объявление о приеме денег под очень высокие проценты. Поскольку финансовая компания располагалась недалеко от дома, я решил туда заглянуть. Она располагалась на втором этаже довольно ветхого дома. Меня встретили два дюжих и мрачных молодца. На просьбу показать баланс компании они отреагировали очень нервно. Я понял по их поведению, что лучше поскорее уносить оттуда ноги. Это была вскоре ставшая знаменитой по статьям Станислава Меньшикова в «Правде» мошенническая компания МММ. Примерно в это же время перед отъездом я гостил у Виктора Белкина. Он меня провожал до метро и по дороге предложил заглянуть в очень, как он сказал, популярный среди интеллигенции банк «Чара», куда он собирался вложить своп сбережения по довольно высокой ставке. Мы вошли в арку довольно старого дома и подошли к довольно большой очереди к деревянному сооружению, ведущему в дом. Это и был предбанник банка. Я вспомнил роскошные шведские и американские банки, и мне стало дурно от одного вида этого «банка». Спустя пару минут я поинтересовался у стоящих в очереди, не знают ли они, где можно посмотреть баланс этого банка. Они посмотрели на меня, как на инопланетянина. Мне все стало ясно и про банк, и про его клиентов. Я сказал Белкину, что это шарашкина контора, и пошел к метро. Через пару лет этот банк с огромным шумом обанкротился, похоронив сбережения многих видных представителей российской интеллигенции. Среди них было несколько академикев-экономистов... Должен сказать, что до 1999 г. я ни копейки не держал в российских банках, только в наличных.
Лучше понять деятельность российских банков после 1991 г. снова помог Кадыров. В 1993 г. под его редакций вышла толстенная (640 страниц) книга о банке «Восток». В ней приводились не только развернутые помесячные балансы банка с 1 января 1992 г., но и протоколы заседаний правления банка и даже профсоюзных конференций. Я внимательнейшим образом изучил этот том. Вопреки рекламным намерениям автора все свидетельствовало о том, что дела банка очень плохи.
Впервые о своих печальных размышлениях о положении в банковской системе я рассказал (об этом уже было сказано) на конференции в Интер центре.
Под этими свежими впечатлениями я написал для ЭКО в 1994 г. большую статью под названием «Есть ли в России банки»? с выкладками, показывающими, что банковская система России в катастрофическом состоянии и ее ждет неизбежный крах. Он-таки наступил осенью 1995 г., когда произошел первый крупный банковский кризис. В его огне сгорел и банк «Восток».
Продолжая банковскую тему, я написал в 1996 г. большую статью с большим количеством данных в журнале Сибирской банковской школы, в которой доказывал неизбежность ее краха.
Чтобы донести свои опасения по поводу состояния российской экономики до широкого читателя, я написал огромную (три печатных листа) публицистическую статью для родного журнала «Новый мир». В ней подробно анализировался характер постсоветской экономики и отдельных ее субъектов с упором на банковскую сферу. Общий вывод состоял в том, что речь идет об огромном мыльном пузыре, который непременно вскоре лопнет. Я ее передал в журнал через хорошо мне знакомого начальника отдела публицистики журнала п, кажется, в то время заместителя главного редактора (он сидел в огромном кабинете) Сергея Яковлева. Поэтому я подробно знаю о ее судьбе. Я надолго в этот раз приехал в Москву и узнавал о перипетиях с ее публикацией по телефонным разговорам с Яковлевым. Сам Яковлев отнесся к ней в высшей степени положительно. Он передал ее Залыгину, который числился его главным редактором, он в это время тяжело болел и редко поэтому появлялся в журнале, фактически нм управляли другие лица ультралиберального направления. Залыгин статью читал, она ему очень понравилась, он настаивал на ее публикации. Но его ультралиберальные коллеги расценили ее как поклеп на экономические реформы и отказались публиковать. Мне не хватило ума потребовать ее возврата и попытаться опубликовать в другом журнале. Копию я не сохранил, так она и осталась в архиве журнала, а теперь, скорее всего, выброшена. А через год разразился кризис 1998 г. Никто, конечно, не извинился. А Залыгин вскоре умер. На примере (Нового мира» я еще раз убедился (как в случае с «Огоньком» 1987 г. и «Новым временем» 1993 г.), что для многих либералов факты имеют столь же утилитарную ценность, как для замшелых коммунистов в советское время.
Видел я и некоторые сильные стороны российского капитализма Я уже писал о развитии частного пассажирского транспорта. Большое впечатление на меня произвели воспоминания Александра Паникина в «Новом мире», который создал довольно крупное текстильное предприятие, пройдя весь путь частного предпринимателя с нуля. Много мне дала книга интервью самых успешных тогда 40 российских предпринимателей. Видно было, что большинство из них образованные и думающие люди, прекрасно видящие пороки российской экономики и российского капитализма.
В 1996 г. я все-таки вернулся к альтернативным оценкам российской экономики. Вот как это произошло. В конце лета 1996 г. в моей квартире зазвонил телефон. Звонил мой знакомый из Института экономики СО РАН Никита Суслов. Он сказал, что получил приглашение из США написать статью о состоянии российской экономики, и предложил поучаствовать. Я ответил, что лучшее, что я мог бы сделать, это рассчитать альтернативные оценки российской экономики, но вся статистика так лжива, что я не уверен, возможно ли это. Суслов предложил подождать с отрицательным ответом и сообщить, что мы думаем над этим предложением. И я начал думать. Довольно быстро я сообразил, что для развернутых расчетов, как по СССР, нет времени, и надо использовать экономные методы, опираясь на ключевые индикаторы экономической активности. Ими были перевозки грузов и потребление электроэнергии. Проблема состояла в их достоверности в нынешних условиях. Я вспомнил, что писала об этих показателях скорая на разоблачения российская печать — каких-то существенных претензий не было. Затем проконсультировался со специалистами в этих отраслях. Они сказали, что в худшем случае искажения незначительны. Так появилась точка опоры. Не стану приводить технические подробности дальнейших расчетов динамики ВВП. Их легко найти в наших работах. За пару месяцев я произвел расчеты динамики ВВП по годам. На этой основе Суслов произвел расчеты тоже по годам распределения ВВП и конечного использования ВВП. Выводы получились сенсационные. Во-первых, оказалось, что официальные данные по динамике были заметно занижены. Во-вторых, выявилась колоссальная утечка капитала из России — около триллиона долларов за шесть лет. В-третьих, выявилось огромное перераспределение доходов в пользу собственников. В-четвертых, была показана колоссальная убыточность реальной экономики и столь же колоссальная прибыльность сферы услуг. Было и несколько других выводов, отличающихся от общепринятых. Мы опубликовали статью в ЭКО № 10 за 1997 г. Вскоре она была переведена на английский язык и опубликована в ведущем западном журнале по Восточной Европе «Europe-Asia Studies». Несмотря на сенсационный характер, она практически прошла незамеченной. Мои оценки по СССР шли в ряду аналогичных западных, но теперь уже практически никто на Западе такими оценками не занимался (были очень редкие оценки по промышленности). Это было новое явление в российской экономической литературе. В СССР такое было невозможно. Экономисты резко сократили утомительный процесс чтения российских книг и журналов и столь же утомительный процесс реагирования на прочитанное. Привлекали более рентабельные сферы деятельности: преподавательскую работу, поиск грантов и т. д. Иными словами, о науке ученые стали забывать. Гранты, принося доходы, принесли с собой и клиповое мышление. Можно было заниматься темой гранта, забыв о более общих вопросах всей экономики. Так, еще больше выросло число научных работников, которые знали все ни о чем и ничего обо всем. Однако, по моим наблюдениям, это очень мало их беспокоит. Нет ни внутренней потребности, ни внешних стимулов.
Впоследствии при дальнейших занятиях альтернативными оценками и при написании третьего тома книги об экономической истории России я вернулся к этим расчетам. Оказалось, что из-за поспешности были допущены ошибки. Главное, чего я тогда не учел, это коренное изменение структуры экономики в пользу сферы услуг. Оно сильно меняло соотношение между экономическими показателями. В результате и падение ВВП оказалось менее значительным, и отток капитала не столь колоссальным. Но для меня эта работа означала возвращение к моей традиционной проблематике, которой продолжаю вместе с коллегами заниматься до сих пор (в этом году вместе с Дмитрием Фоминым мы распространили эти расчеты на Китай, страны бывшего СССР и Восточной Европы).
Я благодарен Никите Суслову: он подтолкнул меня своим энтузиазмом к этому возврату к моей традиционной деятельности. Правда, он уверяет, что я бы и без этого к ней вернулся. Скорее всего так.
Приятным воспоминанием об этом периоде явилась огромная (на разворот) статья обо мне в одной новосибирской газете. Ее написала на основе нескольких бесед со мной выдающаяся новосибирская журналистка, бывшая сотрудница журнала «ЭКО» Нина Максимова. Статья называлась «Шерлок Холмс российской экономики».
Поездки в Москву и за рубеж
Я все еще имел возможность, пусть и намного реже, чем в советское время, ездить в Москву. Наиболее памятными и волнующими для меня были встречи с друзьями, особенно с Селюниным. Он в начале 1990-х гг. заболел раком пищевода. Очень мужественно переносил болезнь, не жаловался. Довольно часто ездил на лечение в Германию на средства западных фондов. Временно наступало улучшение. И он снова погружался в политическую жизнь. Сил на большую литературную деятельность уже не хватало, часто писал лишь в парижскую эмигрантскую газету «Русская мысль». Ее тогда редактировал известный диссидент Алик Гинзбург. Селюнин старался уверить ее читателей, что ничего страшного в российской экономике не происходит, с чем я категорически не был согласен.
Ему большое внимание уделяли его коллеги по «Демократическому выбору России». Они выказывали ему различные знаки почтения. Мне было понятно, что его авторитет им был очень нужен. Ему это было приятно, а мне претило. Я ему искренне говорил: ты намного лучше них, а хотел сказать: зачем ты связался с этой шпаной?
После нашей серьезной размолвки в связи с событиями осени 1993 г. мы снова встретились уже незадолго до его смерти. Нa него было страшно смотреть. Он страшно похудел. Говорил с большим трудом. Я с трудом сдерживал слезы, глядя на него. Нo он и теперь не жаловался. Конечно, заговорили о политике. Он сказал: «Ты был прав в отношении Ельцина. Он окружил себя проходимцами, страшно пьет». Потом я понял, откуда произошла перемена его взглядов. Я уже писал, что его лучшим другом был Михаил Полторанин. Он к началу 1994 г., как видно из недавно вышедших его воспоминаний «Власть в тротиловом эквиваленте», глубоко разочаровался в Ельцине и его окружении, их политике и нравах. И, соответственно, информировал Селюнина. Через несколько недель Селюнина не стало. Для меня это было огромной потерей. Я все еще мечтаю, что найдутся порядочные люди и переиздадут его замечательные статьи: они являются образцом журналистики, уроком для молодых журналистов. Пару лет назад я пытался убедить преподавателя журналистики из Сибирской академии государственной службы заняться творчеством Селюнина, но безуспешно.
Запомнилась встреча с Александром Лившицем в конце лета 1995 г. Он недавно был назначен помощником Ельцина по экономике. Встретиться с ним меня уговорила моя старинная знакомая Мария Львовна Шухгальтер, которая его откуда-то знала.
Если мне не изменяет память, встреча состоялась в августе 1995 г. К встрече я подготовил свои предложения по созданию центра альтернативных оценок развития российской экономики. Я предлагал использовать для таких оценок методы, применявшиеся мною для советской экономики, но в более широких аспектах, и некоторые новые, которые еще предполагалось разработать. Испрашивал довольно скромную сумму, кажется 20 тысяч долларов на пару лет для 4-5 работников и прочих расходов.
Я с волнением прошел Спасские ворота и прошел в корпус, где размещался президент Ельцин, а до него Горбачев и другие советские вожди, включая Ленина и Сталина.
Лившиц размещался в довольно большом и уютном кабинете. Он очень тепло меня встретил, сказал, что давно мечтал со мной познакомиться. Подарил недавно вышедшую книгу и поделился волновавшими его впечатлениями от посещения музея холокоста в Вашингтоне, где он недавно был. Вел себя очень приветливо и просто. Когда спросил, что меня к нему привело, я протянул ему свой проект и кратко его изложил. Он сказал: да, да, да, Борис Николаевич очень беспокоится, насколько достоверна поступающая ему статистическая информация. Улыбка сошла с его лица, когда он прочитал смету. «Нет, таких денег у нас нет», сказал он. Я был ошеломлен этим ответом. Чего стоит государство, из которого ежегодно утекают десятки миллиардов долларов и которое не может найти жалкие 20 тысяч долларов, чтобы узнать, что у него происходит в экономике. У меня пропал интерес к дальнейшему разговору, и мы довольно холодно расстались.
Впоследствии я довольно критически оценивал его деятельность в Кремле и на посту министра финансов РФ. Недавно появились свидетельства того, что олигархи буквально командовали им. Три обстоятельства смягчают мое критическое к нему отношение. Во-первых, ему хватило ума сказать российским богатеям: надо делиться (правда, за этим не последовало дел). Во-вторых, он ушел в отставку сразу после кризиса 1998 г., взяв на себя ответственность за него. Другие, не менее ответственные за кризис, не последовали его примеру. В-третьих, во время написания третьего тома я перечитал его книгу 1994 г., и она на меня произвела очень хорошее впечатление и квалификацией, и сильной социальной направленностью. Жаль, что ему не хватило характера попытаться реализовать то, что в ней было написано, и уйти в отставку намного раньше. Весной 2013 г. он умер.
Первой моей научной зарубежной поездкой в этот период была поездка в Великобританию весной 1995 г. Меня пригласил Марк Харрисон из Университета в Уорвике. Мы были с ним знакомы с начала 1990-х гг. Он написал в начале 1990-х гг. очень положительную рецензию о моей книге «Динамика экономического развития СССР», а вслед за этим оказал огромную услугу мне и ее читателям, оформив мои вербальные описания методов, нередко поэтому трудных для восприятия, в виде формул и опубликовав это в "Europe-Asia Studies". Сделал он это в высшей степени профессионально, с глубоким пониманием существа методов. Он пригласил меня на конференцию по экономическим итогам Второй мировой войны. В своей книге я этот период пропустил, сразу перейдя от 1940-го к 1950 г. Поэтому я сказал, что у меня нет расчетов и я не смогу представить доклад. Он тем не менее посчитал, что мое участие в конференции будет полезным. Другим приглашенным из России по моей рекомендации оказался мой друг Бусыгин, которого я очень ценил за глубину его экономического мышления.
Великобритания произвела на меня огромное впечатление. Программа пребывания была составлена таким образом, чтобы мы лучше могли познакомиться со страной и полюбить ее. И эта цель была достигнута.
На пару дней мы остановились в Лондоне. Поселились в небольшой гостинице недалеко от Хитроу. Там в ресторане я познакомился с английской кухней. Посетили Тауэр и конечно посмотрели на дом премьер-министра на Даунинг-стрит, 11. Очень быстро осмотрели Гайд-парк, несколько часов провели в Национальной галерее, где были выставлены шедевры мировой живописи. Я с детства увлекался приключениями Шерлока Холмса, поэтому очень хотелось побывать на Бейкер-стрит, где он якобы жил. С большим волнением я посетил дом-музей Шерлока Холмса, где были выставлены его вещи и мебель того времени.
Ездили преимущественно на метро, которое после московского не производило большого впечатления.
После Лондона — Кембриджский университет. Не весь большой Кембриджский университет, а один из его колледжей — Кристи Колледж. Я, конечно, много читал о Кембриджском университете не только в научной, но и в художественной литературе. Но уже въехав в Кембридж, я начал волноваться при виде этого уютного маленького городка. В центре колледжа был разбит хорошо ухоженный цветник. Жилье напоминало кельи монахов. Скорее всего, оно сохранилось с очень старых времен, но уже с электричеством и паровым отоплением.
Огромное впечатление на нас с Бусыгиным произвел прием, устроенный в нашу честь руководством колледжа. Мы поняли, что нас уважают. Прием проходил также в средневековом огромном подвальном помещении, за огромном прямоугольным столом. Приглашены были ведущие профессора колледжа во главе с его канцлером (по-нашему ректором). Это были преимущественно пожилые, очень интеллигентные люди. Прислуживали одетые в средневековое одеяние мужчины-официанты. В центре за столом сидел канцлер. Он поднял первый тост за королеву Великобритании, за что полагалось выпить стоя. Затем состоялся очень содержательный разговор. Нас буквально «допрашивали» о положении в России. Я откровенно, как и в России, обрисовал его в самом мрачном свете. «И что же вы ожидаете?» — спросили меня. Я ответил, что скорее всего должен произойти военный переворот (я немного ошибся в сроках — теперь известно, что в 1998 г. его готовил генерал Лев Рохлин). Спустя некоторое время канцлер вышел из помещения. Сидящий рядом со мной старый профессор-иранолог сказал: он пошел звонить премьер-министру. С этим профессором мы долго беседовали в конце приема. Оказалось, что он до войны жил в Польше и хорошо знал русскую историю. На следующий день после приема с нами захотел встретиться профессор Ноланд. Это оказался очень интересный и своеобразный человек с большой бородой и курчавыми волосами на голове, очень умным лицом и прямо-таки горящими глазами. Он занимался сопоставительным анализом экономических реформ в России и Китае и долго объяснял, почему реформы в Китае проводятся намного эффективнее. Он был хорошо знаком с моими статьями о реформах в России на английском языке, цитировал их в вышедшей вскоре очень содержательной книге, которую мне прислал. Сейчас, просматривая ее, я обнаружил в библиографии шесть ссылок на две мои статьи за 1993 г. из выходившего тогда на Западе журнала переводов с русского по экономике «Economics of transition» — больше, чем на кого-нибудь из российских экономистов (на Гайдара всего две, на Кудрина — одна).
Конференция прошла на территории университета Уорвика (Warwick). В ней приняло участие небольшое количество ученых из разных стран, занимавшихся экономикой этих стран в период Второй мировой войны. Доклад по экономике СССР сделал Марк Харрисон. Мы с Бусыгиным были единственными неспециалистами по этой тематике и чувствовали себя поэтому не в своей тарелке. Доклады были весьма квалифицированными. Особенно сильное впечатление на меня произвел доклад об экономике фашистской Германии. Видно было, что докладчик Овари (Ovary) в деталях знает не только факты, но и то, что за ними кроется (например, личные интересы и пристрастия отдельных фашистских руководителей). Когда я слушал доклад об СССР, мне пришла в голову мысль попробовать сравнить производительность труда в военной промышленности СССР и других воевавших стран. Харрисон таких расчетов не производил и почувствовал себя неловко. На следующем заседании он попросил слово вне расписания и сообщил, что проделал такие расчеты. Они произвели на меня (и наверное, и на других) сильное впечатление. Оказалось, что производительность труда в военной промышленности СССР опережала некоторые другие страны и отставала, не сильно, только от США. Это было удивительно: советские рабочие были хуже оснащены технически и были полуголодны. Этот расчет дополнительно подтолкнул меня через три года заняться историей советской экономики. Пo итогам этой конференции был через два года издан очень содержательный сборник статей.
Следующая международная конференция с моим участием состоялась осенью 1998 г. в Мичиганском университете. Она была посвящена экономическим реформам в бывших социалистических странах и Китае. Практически только в Китае и России. Докладчиков по бывшим социалистическим странам прежнего СССР и Восточной Европы не нашлось. От России был я один. Своим участием в конференции я обязан усилиям Владимира Шляпентоха. Конференция была относительно малочисленна. Доклады по Китаю были для меня очень интересны. О реформах в Китае я знал из российских источников. Я увидел, насколько глубже их знают и понимают на Западе. Вопреки радужной картине российских изданий, в докладах показывались многочисленные трудности китайской экономики и системы управления на уровне компаний. Общий тон докладов предвещал глубокий кризис китайской экономики в среднесрочной перспективе из-за этих ее недостатков. Нo китайцы в последующий период многие пробелы в системе управления экономикой и компаний сумели устранить, и их экономика, как показывают и наши недавние расчеты, развивалась в последующем очень быстро, хотя и диспропорционально.
В отличие от прочих участников, я не говорил по-английски, и это, конечно, очень ослабляло влияние моего доклада. Его переводил Шляпентох. Представляя меня, Шляпентох очень тепло отозвался о моих научных заслугах. Чтобы подчеркнуть мою квалификацию, он отметил, что в отличие от российских экономистов-академиков я ни одного дня не держал свои денежные сбережения в российских банках.
Я привел данные своих альтернативных расчетов динамики российской экономики, подчеркнул неизбежность уже разразившегося тогда финансового кризиса и показал его системный характер. Выход я видел в усилении государственного вмешательства в экономику и установлении авторитарного режима. Доклад вызвал довольно много вопросов. После одного из заседаний конференции мы со Шляпентохом и его коллегой-гуманитарием беседовали в профессорском ресторане факультета. Во время обеда я сказал, что не вижу, как это ни печально, для России другого выхода, как появление нового Сталина. У коллеги Шляпентоха это вызвало шок.
После конференции я провел прекрасный вечер в доме Шляпентоха. Володя и Люба буквально жили российскими событиями. Стол в кабинете был покрыт российскими толстыми журналами (которые в России давно уже интеллигенты в подавляющем большинстве перестали читать) и даже детективами Марининой, которые давали Володе много информации о жизни в России. Шляпентох довольно часто ездил в Россию, и у него вызывали ужас и отвращение аморализм российской жизни и подавляющей части российской интеллигенции. Он рассказывал, что задавал вопрос, кому здесь не подают руки, и не получал ни от кого ответа.
Пapy дней я гостил у Володи Конторовича и наслаждался общением с ним и его женой. Конторович организовал мое выступление в Колумбийском университете среди небольшого числа преподавателей (включая Ричарда Эриксона) и аспирантов. Там я говорил преимущественно об особенностях сложившейся в России экономической системы. Показал, что у нее много общего с феодализмом. Впоследствии Эриксон написал об этом целую работу в ведущем американском экономическом журнале, не упомянув меня.
Не помню, по чьей инициативе и даже в какое именно учреждение, меня пригласили в Вашингтон для доклада об экономическом положении в России. Собралось довольно много народа. На этот раз я особенно подробно остановился на чудовищной коррупции в России и отметил, что американское руководство частично несет за нее ответственность, не используя свое влияние в России для борьбы с ней. После выступления ко мне подошел, как он представился, российский эмигрант и поддержал эту мысль, сказав, что ему стыдно за поведение американских властей в отношении России.
Сибирский институт международных отношений
Еще до того, как покинуть СНУ, я обнаружил появление в Новосибирске нового частного вуза под интригующим названием Сибирский институт международных отношений (СИМОР). Создать в Новосибирске такое учебное заведение казалось мне очень дерзкой, хотя и сомнительной находкой, учитывая малое число преподавателей по этому профилю. Я решил узнать, что оно собой представляет и не найдется ли мне там место. Созвонился с ректором, и она пригласила меня для беседы. Встреча состоялась на территории Института народного хозяйства. Ректор СИМОР Ольга Плотникова оказалась весьма миловидной и энергичной женщиной, работавшей ранее в Институте народного хозяйства заведующим кафедрой международных отношений. Она встретила меня очень приветливо: выяснилось, что она читала «Лукавую цифру» и рада, что я готов преподавать в новом вузе, который только начал формироваться и еще не имел собственного помещения. Мы быстро договорились о предмете, который я буду преподавать (мировая экономика), нагрузке и условиях оплаты, которые меня устраивали.
Вскоре СИМОР переехал в новое здание — в небольшой, хорошо отремонтированный домик недалеко от метро. До него ехать было намного меньше, чем в СНУ.
Первые впечатления от нового частного вуза были самыми благоприятными. Его руководители (Плотникова и ее муж Дубровин, ставший проректором) производили впечатление интеллигентных и образованных людей. Хорошее впечатление производили и многие преподаватели, некоторых из них я знал раньше и ценил, c другими познакомился только в СИМОР. Видно было, что руководство вуза понимало, как важно подобрать хороший преподавательский состав. Подавляющее большинство преподавателей работали по совместительству, лишь единицы (включая меня) были штатными работниками. Это было обычное состояние частных вузов в это время.
Почти сразу после начала моей работы у меня состоялась беседа с Плотниковой и Дубровиным о характере моей работы и потребностях в обеспечении учебного процесса. Также Плотникова спросила меня, как я отношусь к тому, если институт выдвинет на начавшихся выборах в РАН мою кандидатуру на члена-корреспондента Академии наук. Мне было лестно их предложение как признание моих заслуг, но я его категорически отверг: был слишком плохого мнения об отделении экономики и в целом об академии в ее тогдашнем состоянии, чтобы позориться, вступая в ее ряды. Думаю, что они были очень удивлены такой реакцией: за место в академию идет настоящая драка.
Плотникова и Дубровин оказались весьма прозорливыми в выборе профиля обучения. Действительно, в Сибири ощущался колоссальный дефицит специалистов, знакомых с международными экономическими и правовыми вопросами в период огромного расширения международных связей на уровне региональных администраций и компаний, просто знающих иностранные языки, особенно восточные. Конкурс был довольно высокий. Вуз стал популярным. Ведущие курсы в нем вели Плотникова и Дубровин, окончившие МГИМО и поэтому действительно имевшие в Новосибирске наибольшую квалификацию для ведения этих курсов (приглашение иногородних не практиковалось ни в СИМОР, ни в других новосибирских вузах из-за нехватки средств и нежелания конкуренции).
Первый год работы в CИMOP был весьма благополучным. Курс оказался для меня интересным. Я был вполне к нему подготовлен многолетним изучением проблем мировой экономики. Появились к этому времени и неплохие российские учебники вдобавок к старым советским, тоже неплохим. Как и в СНУ, мне полностью доверяли, и внешнего контроля практически не было. Студентами я тоже был доволен. Они были даже несколько сильнее, чем в СНУ, старательно занимались, неплохо сдавали зачеты и экзамены, цивилизованно себя вели. Приятными были и встречи в коридорах в перерывах между занятиями и после занятий с другими преподавателями. Больше всего огорчений было от недостатка литературы, книжной и журнальной. Я это относил к молодости нового вуза. Приходилось часто заставлять студентов пользоваться литературой в больших городских библиотеках. Руководство вуза было внимательным ко мне. Как только у меня появлялась заметная публикация, она выставлялась на стенде (газета) или в библиотеке (журнал). Вместе с тем прежняя эйфория начала проходить. Больше всего меня раздражало равнодушие Плотниковой к удовлетворению требований к нормальному учебному процессу. Я регулярно представлял довольно скромные заявки на приобретение литературы и периодики, но они игнорировались. В то же время денег не жалели на украшение зала заседаний и приемов. Он поражал своей роскошью. На стенах стали появляться фотографии Плотниковой в компании отечественных и зарубежных ответственных лиц. До меня доходили жалобы от уважаемых мною людей на грубость Плотниковой по отношению к подчиненным и рядовым преподавателям. Жаловались на качество преподавания иностранных языков, преподаватели иностранных языков менялись очень быстро. Зато все чаще устраивались приемы иностранных дипломатов. Я понимал их необходимость для престижа вуза и образования студентов, но их было, как мне казалось, слишком много и они обходилось недешево. Я их практически игнорировал в силу слабого знания языков и замкнутости. Это, конечно, раздражало руководство вуза, хотя явно это не проявлялось.
На третьем году наше взаимонепонимание достигло критической стадии. Описанные факты умножались: фотографий стало еще больше, жалоб преподавателей и рядовых сотрудников на капризы и грубость Плотниковой — еще больше (Дубровин занимал явно подчиненное место). Критической момент настал из-за одного относительно мелкого эпизода, детали которого я забыл. Плотникова потребовала от всех преподавателей каких-то очень унизительных поступков и запретила выдавать им заработную плату до тех пор, пока они не выполнят ее указаний. Состоялось общее собрание преподавателей, на котором многие, включая меня, высказывали свое возмущение поведением администрации в этом конфликте. Вскоре после него я подал заявление об уходе.
СИМОР существует до сих пор, с недавнего времени как филиал МГИМО. Больше всего сведений о нем в новосибирских СМИ связано с приемом высокопоставленных гостей: иностранных дипломатов и отечественных государственных деятелей (например, Дмитрия Рогозина или помощника президента РФ Сергея Приходько, соучеников Плотниковой и Дубровина по МГИМО). Некоторых бывших выпускников СИМОР я встречал в Москве, где они работали в МИД РФ.
Просмотрев сайт СИМОР, я обнаружил, что он был зарегистрирован только в 1998 г., хотя занятия в нем начались уже в 1996 г., следовательно, три года существовал нелегально. Слухи об этом ходили, но сейчас они подтвердились. Впрочем, к моменту выдачи дипломов он легализовался. Публикационная активность штатных преподавателей невысокая, среди авторов известных журналов я их не встречаю.
При всех недостатках я считаю деятельность СИМОР все же полезной. Он сыграл положительную роль в подготовке кадров для международной деятельности в Сибири и в расширении самих международных контактов.
Частная инициатива Плотниковой и Дубровина себя оправдала, пусть и не полностью. Им, как и в случае со СНУ, очень сильно помогали личные номенклатурные связи как в Новосибирске, так и в Москве.
Литература
1. Куда идет Россия? Альтернативы общественного развития. Международный симпозиум, 17–19 декабря 1993 г. / Междисциплинарный академический центр социальных наук; ред. Т.И. Заславская . – М.: Интерпракс, 1994. – 320 с.
Текст статьи приводится по изданию: Ханин Г.И. Период «шоковой терапии» (1992-1998) // Идеи и идеалы. 2014. Т. 1. № 2 (20). С. 131-147; Ханин Г.И. Период «шоковой терапии» (1992-1998) // Идеи и идеалы. 2014. Т. 2. № 2 (21). С. 154-165.