По совершенно справедливому мнению Й. Шумпетера, экономическая история, наряду с экономической теорией и статистикой, является основой экономического образования, поскольку в ней накоплен огромный мировой опыт развития экономики. Когда-то, до революции и в 1920-е гг., в России и в СССР так действительно происходило. Однако с 1930-х гг. роль экономической истории в образовании советских экономистов неуклонно уменьшалась. Когда я, автор данной рецензии, учился в одном из лучших экономических вузов СССР во второй половине 1950-х, то ее роль и влияние на студентов были уже совсем невелики. Потом ее влияние неуклонно уменьшалось, пока не стало совсем ничтожным в 1990-2000-е гг. Речь идет не только о количестве отводимых для ее изучения часов. Самое главное, катастрофически ухудшилось качество учебников по экономической истории.
В СССР в 1950-е гг. экономическую историю России изучали по замечательному с научной точки зрения того времени учебнику «История народного хозяйства СССР» П. И. Лященко. Лучше всего в ней излагалась дореволюционная экономическая история, советская экономическая история излагалась — по понятным причинам — гораздо хуже. Этот учебник в трех томах содержал огромный фактический и аналитический материал [1]. Последующие советские учебники оказались намного меньше по объему и скуднее по содержанию. Они были крайне скучными, их уже и читать не хотелось. В период перестройки и постсоветский период ситуация с учебниками по экономической истории улучшилась: в этот период вышли содержательные и яркие учебники и учебные пособии по мировой и российской экономической истории М. Я. Лойберга, новосибирских экономистов Рифата Гусейнова и Т. C. Зубаревой. Однако к этому времени значимость курса экономической истории в обучении экономистов уже стала ничтожной. Не удивительно, что современное поколение экономистов, за редкими исключениями, фантастически безграмотны по части экономической истории.
Рецензируемая книга (Нуреев и Латов, 2016), являющаяся учебным пособием, решительно прерывает шедший многие десятилетия процесс деградации учебного обеспечения экономического образования в России. Ее большие достоинства я отмечу ниже. Здесь же хочу обратить внимание только на ограниченность содержания институциональным анализом. Безусловно, он играет ключевую роль в объяснении экономической истории любой страны. Ключевую, но все же не единственную. Можно ли отрицать влияние географического фактора или менталитета населения, религии (что неоднократно отмечают и авторы)? Но студентам [2] важно знать и понимать влияние институтов на все аспекты экономического развития. Авторы обращают внимание главным образом на макроэкономические показатели и структуру экономики. Между тем очень важно анализировать также состояние финансов, кредита и денежного обращения, внешнеэкономические связи. (Уверен, что это по силам авторам. В крайнем случае, можно привлечь третьего соавтора-единомышленника, знакомого с этими проблемами.) Если авторы расширят круг сюжетов, мы получим еще более полноценный и первоклассный учебник по экономической истории России.
Книга далеко выходит за рамки учебного пособия. Она является очень крупным научным произведением, отражающим давно сложившиеся взгляды авторов на экономическую историю России, которой они в 1990-2010-е гг. посвятили ряд своих работ. Далее автор данной статьи подробно изложит свои впечатления от книги Р. М. Нуреева и Ю. В. Латова, отмечая ее сильные и слабые стороны.
1. Институциональный подход к экономической истории
Книга начинается с обоснования институционального подхода к экономической истории. Нельзя сказать, что такой подход отсутствовал в предыдущих советских и российских учебника. В них всегда рассказывалось о изменениях в формах собственности, роли государства, развитии отдельных экономических институтов. Здесь этот подход обосновывается на очень серьезном и глубоком рассмотрении истории экономической мысли в отношении движущих сил экономики.
Книга начинается с рассмотрения «больших» теорий общественного развития. Они расположены в порядке их появления и начинаются с марксизма, выступающего, таким образом, исходным пунктом теоретического анализа. Сейчас для такого утверждения требуется немалая смелость. К тому же, Р. М. Нуреев и Ю. В. Латов причисляют себя к сторонникам этой парадигмы. Это не мешает авторам отмечать достоинства и других парадигм (цивилизационной теории, теории форм обмена, постиндустриального общества, мир-системного анализа, новой экономической истории). Отмечают авторы и значение «средних» теорий — теории зависимости от предшествующего развития и социо-естественных теорий, изучающих развитие человечества в контексте его взаимодействия с биосферой. Практически в изложении институциональной истории авторы опираются в той или иной степени на все эти теории, не отдавая явных предпочтений одной из них. И правильно, по-моему, делают. Ни одна теория не в состоянии объяснить все аспекты экономической истории.
Отмечу, что из плодотворных «больших» экономических теории авторами исключаются классические и неоклассические экономические теории, являющиеся мэйнстримом современной экономической науки. Это обосновывается тем, что они принципиально антиисторичны. Впрочем, они не склонны подвергать сомнению ценность этих теорий вообще: «Классический либерализм эффективен главным образом для изучения «истории современности» - пары самых последних веков. За этими пределами его креативные возможности сильно ограничены» (Нуреев и Латов, 2016. С. 12). Представляется, впрочем, что здесь авторы сильно переоценивают возможности этих теорий (особенно неоклассики) и для изучения «истории современности» (Ханин, 2016).
Приходится сожалеть, что основоположниками плодотворных историкоэкономических теорий были в основном западные экономисты. Это отражает общеизвестное отставание российской экономической мысли. В то же время среди плодотворных последователей западных ученых авторы называют и ряд российских экономистов. Особенно много их оказывается среди сторонников социо-естественной истории.
Особое внимание в свете характера книги в ней уделяется анализу современного институционализма. С одобрением они воспроизводят определение институтов Д. Норта (институты — это ««правила игры» в обществе» (Нуреев и Латов, 2016. С. 17)), расширяющее и обогащающее прежнее определение институтов лишь как совокупности организационных структур. Менее одобрительно они относятся к другой новейшей теории — к клиометрии. Они согласны с тем, что клиометристы были «менее удачливы в создании новых концептуальных и теоретических построений» (Нуреев и Латов, 2016. С. 17). В переводе с принятого сейчас в гуманитарной науке политкорректного языка на обычный это может означать, что ничего существенно нового в объяснении экономической истории они не внесли.
В свете дальнейшего объяснения экономической истории России понятно большое внимание, уделяемое авторами новейшей по времени возникновения экономической теории зависимости от траектории предшествующего развития. Эта теория возникла с объяснения причин победы менее эффективного qwerty-стандарта печатающих устройств над более эффективными. Последующие исследования показали «необычайно широкое распространение qwerty-эффектов едва ли не во всех отраслях» (Нуреев и Латов, 2016. С. 18). Скажу откровенно, что эта концепция произвела на меня, автора данной статьи, очень сильное впечатление, объясняя устойчивость многих отживших экономических и политических институтов в России. Однако она породила большие сомнения в способности объяснить их изменения. Эти сомнения подтверждаются трактовкой авторами экономической истории как конкуренции институтов, в ходе которых «происходит отбор тех институтов, которые наиболее эффективны» (Нуреев, Латов, 2016. С. 21). Очевидно, что устойчивость устаревших институтов все-таки не вечна.
2. Факторы формирования российских экономических институтов
Большое внимание авторы уделяют процессу формирования российских экономических институтов. Генезис института схож с детством в жизни человека, оставляя след на всю его последующую жизнь.
Анализ возникновения российских экономических институтов авторы начинают с традиционного в постсоветской экономической литературе (в советское время это было бы крамолой, подрывающей уверенность в закономерности Октябрьской революции) вопроса о том, принадлежала ли Россия к западной или восточной цивилизации. Казалось, здесь уже все сказано и авторам остается только повторить сказанное ранее другими авторами. Однако они существенно дополняют и обогащают сказанное ранее до них по этому вопросу.
Авторы начинают с объяснения черт российской цивилизации, сближающих ее с восточными. Они отмечают влияние экспорта восточных институтов соседних с Россией стран — добровольного, в силу их превосходства над российскими (Византии и Турции), или принудительного (Золотая Орда) (Нуреев и Латов, 2016. С. 27, 52-56). Но главное значение они придают внутренним факторам и обстоятельствам. Среди них на первом плане — внешние угрозы или (что отмечается гораздо реже) внешняя экспансия (Нуреев и Латов, 2016. С. 31) — имеется в виду присоединение царской Россией Прибалтики, Финляндии, Средней Азии и Закавказья (а в советский период и Восточной Европы), сопровождавшееся тяжелыми войнами и восстаниями покоренных народов. В качестве значимости этого фактора они выбирают долю прямых военных расходов в государственном бюджете России и СССР с конца XVII в. до 1995 г., которая была чрезвычайно высокой (Нуреев и Латов, 2016. С. 31). Здесь хочется отметить — в целях сопоставления с другими странами — желательность сравнения военных расходов с валовым внутренним продуктом, для чего имеются данные, начиная с начала XVIII в. На основе такого расчета, заимствованного у Г. А. Гольца, авторы делают важный вывод, что в отличие от азиатского «гидравлического общества» российское — это «военное общество, спаянное духом боевого коллективизма» (Нуреев и Латов, 2016. С. 31), но с теми же последствиями для его характера. Огромные военные расходы определили также и огромную роль государства в монополизации функций распределения, контроля и управления производством, а также некоторых сфер обмена уже в XVI-XVIII веках (Нуреев и Латов, 2016. С. 32).
Особенно важным последствием этой высокой роли государства в распределении валового внутреннего продукта вследствие милитаризации общества авторы считают воздействие на отношения собственности (хотя были и другие факторы, действовавшие в том же направлении). Сравнивая отношение власти и собственности в доиндустриальных обществах на Западе, на Востоке и в России, они убедительно показывают, что отношения собственности в России были гораздо ближе к восточным, чем к западным (Нуреев и Латов, 2016. С. 32-37).
В том же направлении действовала и производственная среда российской цивилизации. В этом вопросе, активно разрабатывавшемся в современный период после выхода книги А. П. Паршева «Почему Россия не Америка» и менее известной книги Л. В. Милова «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса», авторы нашли новые свежие (для подавляющего числа экономистов и историков) аргументы и факты. Крайне низкую по сравнению с Востоком и Западной Европой в средневековый период долю городского населения они объясняют низкой величиной аграрного прибавочного продукта, а его, в свою очередь, - крайне неблагоприятными по сравнению с Западной Европой условиями ведения сельского хозяйства (климатом и почвами), что приводило к аритмичности производства и низким урожаям. Здесь же они упоминают и влияние малого ледникового периода, что для меня, автора данной статьи, было открытием. Оказывается, в XIV-XVII вв. количество наводнений и засух в России превышало их уровень в Англии соответственно в 4 и 4,5 раза (Нуреев и Латов, 2016. С. 45). Среди перечисляемых в книге неблагоприятных факторов развития России не хватает, правда, указания на ее континентальность — удаленность от морских путей основной части территории России/ Не случайно, наиболее богатые страны и даже регионы располагаются недалеко от морей и океанов. Это связано с дешевизной морских путей и более легким включением в связи с этим в международное разделение труда.
Авторы на основе указанных обстоятельств делают вывод, что коллективизм и авторитаризм впечатывались в национальную ментальность не только общими условиями мобилизационно-коммунальной среды, но и экстремальными (в сравнении с Западной Европой) обстоятельствами той эпохи средневековья, когда происходило формирование российского этноса (Нуреев и Латов, 2016. С. 46).
Внутренние факторы формирования особенностей российской цивилизации в первые века российской истории дополнялись, как показывают авторы, внешними влияниями, которым они уделяют большое влияние. При этом они трактуют их часто отлично от многих других российских экономисториков. Здесь, как представляется, следовало бы значительно шире рассмотреть вопрос о месте России в мировой экономике и о влиянии мировой экономики на развитие российской экономики. В советской экономической литературе долгое время писали о полуколониальном положении России. Было ли это заблуждением, или в этой точке зрения есть крупные зерна истины?
3. Экономические институты досоветского периода
Вопреки широко распространенному представлению о том, что Киевская Русь мало отличалась от Западной Европы того периода по экономическому и политическому устройству, авторы книги показывают, что отличия уже тогда были весьма значительными и принципиальными. В частности, у городского населения Киевской Руси не возникло таких элементов будущего буржуазного уклада, как цеха и гильдии. В то же время не возникло и городского самоуправления, символом которого были ратуши, и регулирующего хозяйственные отношения права. Не было создано даже регулярной налоговой системы (Нуреев и Латов, 2016. С. 49-51).
При характеристике экономики Киевской Руси, как представляется, авторы упустили такую ее важнейшую особенность, как большую роль обслуживания региональных внешнеторговых связей в связи с ее расположением на перекрестке торговых путей (см.: (Кагарлицкий, 2012. С. 42-68)).
Большое место в книге занимает анализ влияния на Россию импорта институтов ее восточных соседей — последовательно Византии, Золотой Орды и Турции. На основе этого анализа они приходят к выводу, что «многие «истинно-русские» социально-экономические институты отражают не столько самобытные национальные инновации, сколько влияние восточных «соседей» (Нуреев и Латов, 2016. С. 52). К влиянию Византии они относят, прежде всего, принятие православия. Авторы приходят к выводу, что «православное христианство при помощи этических норм закрепило перераспределительные обычаи крестьянской общины» (Нуреев и Латов, 2016. С. 53). Другой малопривлекательной чертой православия они называют цезаризм - «преклонение духовной власти перед светской», причем «уже в эпоху нового времени цезаризм православии дошел до такой степени, какая немыслима была даже в Византии» (Нуреев и Латов, 2016. С. 52-53). Ориентализации России способствовало и влияние Золотой Орды, принесшей в Россию «самовластие и прелести кнута». К влиянию Турции авторы относят насаждение поместного землевладения с XVI в., которое было экономически менее эффективно, чем вотчинное, но более способствовало лояльности самодержавию (Нуреев и Латов, 2016. С. 56).
Лишь с начала XVII века, по мере демонстрации экономических и военных успехов Западной Европы по сравнению с Востоком, начинается импорт в Россию западных институтов. Однако проникновение западных институтов, как показывают авторы, происходило медленно и преимущественно в военной сфере (Нуреев и Латов, 2016. С. 58-59).
Новаторским по сравнению с предыдущими учебниками является рассмотрение институциональных альтернатив в период Средневековья. Ими являлись две модели, основанные на власти-собственности (московская и казацкая), и еще две, основанные на частной собственности (новгородская и литовская). В то время как в соревновании между московской и казацкой моделями власти-собственности авторы отдают предпочтение московской, как более современной[3], поражение литовской модели, более эффективной, они связывают с присоединением ВКЛ к Польше и с принятием правящим классом католичества, в то время как новгородская модель потерпела поражение исключительно из-за военной слабости (Нуреев и Латов, 2016. С. 61-67). Может создаться впечатление, что у России в этот период была свобода выбора между моделями власти-собственности и моделями, основанными на частной собственности. Но ведь авторы ранее показали, что выбор в пользу модели власти- собственности диктовался объективными факторами — внешними угрозами и природно-географическими условиями, а также импортом тогда более передовых (по сравнению с отечественными) восточных институтов. В то же время в Великом княжестве Литовском и в Речи Посполитой природные географические условия были более благоприятными для институтов частной собственности.
Лишь военные поражения России в войнах XVI-XVII вв. от опередивших Россию в институциональном отношении Речи Посполитой и Швеции побудили Россию начать воспринимать сперва технику западных стран, а затем ее культуру и некоторые административные и политические институты. Этот процесс, как показывают авторы, начался с XVII века и резко расширился в XVIII веке, особенно при Петре I и Екатерине II. В этот период Россия вступила, согласно концепции А. Гершенкрона, во второй эшелон модернизации. Однако, как отмечают авторы, «в отличие от стран первого эшелона, где изменения происходили плавно, в течение долгого времени, Россия демонстрирует сжатость изменений в разных сферах жизни» (Нуреев и Латов, 2016. С. 72).
Представляет большой интерес оценка авторами реформ Петра III и Екатерины II по освобождению дворянства. Они рассматривают их как первый шаг в модернизации российского общества, приближения к «нормальному феодализму» (Нуреев и Латов, 2016. С. 80-81). Вместе с тем, они далеки от восхищения Екатериной II в отличие от многих российских историков, что делает им честь. Ведь в период ее правления очень выпукло проявились такие институциональные особенности российского общества, как чудовищная социальная дифференциация и коррупция (Ханин, 2015).
При всех недостатках российской модели экономики ее судьба для государственности оказалась куда более благоприятной, чем у большинства стран Востока. Россия сумела не только сохранить государственную независимость, но еще и очень сильно расширилась территориально, став одной из крупнейших стран мира уже в XVII веке. Авторы убедительно объясняют это тем, что она носила промежуточный характер между восточной и западной моделью.
При оценке результатов институциональных особенностей России в период позднего средневековья и начала модернизации нельзя обойтись без обобщающих макроэкономических показателей. Западные экономисты после Второй мировой войны приложили огромные усилия для ретроспективных расчетов макроэкономических показателей этого периода, которые обобщены, например, в выдающемся произведении А. Мэдисона «Мировая экономика». Российские экономисты таких усилий, к сожалению, не прилагали. Тем не менее, есть некоторые расчеты западных экономистов по экономике России XVIII века. Я, автор данной статьи, тоже произвел некоторые расчеты по динамике российской экономики в XVIII веке (см., например, (Ханин, 2008)), но они, к сожалению, практически не были замечены ни авторами рецензируемой книги, ни другими российскими экономисториками.
При рассмотрении пореформенного развития российской экономики основная проблема, решаемая авторами, состоит (в свете Октябрьской революции) в выяснении того, кто был виноват, — «лошадь» или «жокей»? (Нуреев и Латов, 2016. С. 73). Иначе говоря, причина «провала» — это негодная социально-экономическая система или ошибки государственного руководства и неблагоприятные внешние обстоятельства? По поводу этой проблемы российские историки давно разделились на две группы. Одни отвечают, что «жокей» (наиболее видным их представителем является Б. Н. Миронов), другие — что «лошадь» (наиболее видным представителем этой точки зрения является С. А. Нефедов). Возможна, конечно, и третья точка зрения — виноваты и тот и другой.
В свете концепции зависимости от предшествующего развития, которой придерживались авторы при рассмотрении периода позднего средневековья, можно было полагать, что они вообще откажутся искать виновных.
Анализ пореформенного развития экономики России Р. М. Нуреев и Ю. В. Латов ведут по двум секторам экономики и общества — сельскому и городскому секторах. В обоих секторах они обнаруживают медленный переход к модели частной собственности. Те же тенденции они обнаруживают и в политической сфере. Этот медленный характер перехода связывается ими с укорененностью среди разных слоев населения старых методов хозяйствования и политического управления, архаичной ментальностью населения. Здесь хорошо бы отметить, что в части Российской империи, ранее входившей в сферу западного влияния (Польша, Финляндия, Прибалтика), переход к модели частной собственности происходил значительно быстрее. Также было и в местностях внутри собственно России, населенных выходцами из западных стран («немцами»).
Рассмотрение эволюции сельского сектора экономики концентрируется вокруг проблем уровня развития капитализма в деревне. Авторы противопоставляют здесь две концепции — В. И. Ленина (в книге «Развитие капитализма в России») и А. В. Чаянова (Нуреев и Латов, 2016. С. 86-92). Здесь они проявляют весьма тонкое понимание методологии анализа уровня дифференциации крестьянства и характера крестьянского хозяйства, статистики этих процессов. При всем уважении к научной работе В, И. Ленина они отдают предпочтение все же А. В. Чаянову, достаточно низко оценивающему уровень развития капитализма в российской деревне. Они обращают внимание на то, что Ленин после революции 1905 г. частично отказался от своих прежних взглядов (Нуреев и Латов, 2016. С. 89). Достаточно скептически авторы оценивают результаты столыпинских реформ в капитализации сельского хозяйства и повышении его результативности (Нуреев и Латов, 2016. С. 86).
При рассмотрении институциональных модернизаций в промышленности авторы главное внимание уделяют вопросам, которые в учебниках и даже научных исследованиях подавляющего большинства советских российских экономисториков почти не находили отражения. Первый из них связан со степенью инновационости российской промышленности. Здесь они на ряде примеров (их число можно было умножить) показывают, что российская промышленность в отличие от западной отвергала множество ценных изобретений российских ученых и инженеров. Другой интересный вопрос — экономический потенциал староверчества. Вопреки преобладающему в литературе и общественном мнении восхищению их ролью в развитии российской экономики, авторы убедительно показывают, что по своему хозяйственному поведению староверы относились к «архаичному капитализму» (Нуреев и Латов, 2016. С. 97-100).
Положительно оценивая новаторство авторов в освещении указанных сторон институционального развития промышленности, надо отметить, что они, к сожалению, прошли мимо некоторых других важных сторон этого развития. Речь идет о роли и характере государственного сектора в промышленности, многочисленных монополистических объединений и иностранного капитала. Это затрудняет всестороннюю оценку уровня институционального развития промышленности. Отмечу только, что иностранный капитал в этот период имел подавляющее значение в развитии наиболее передовых и сложных областей экономики — тяжелой промышленности и банковского дела. Иначе говоря, если собственно российский капитализм был (в русле концепции влияния предшествующего развития) довольно архаичным, то модернизация российской экономики определялась иностранным капиталом. Характеризуя в целом развитие капитализма в России, авторы вслед за Лениным относят ее к странам «среднеслабого капитализма», куда они также относят страны Латинской Америки и Турцию.
В заключении рассмотрения институционального развития в пореформенный период авторы подводят его экономические итоги. Они его оценивают положительно, ориентируясь на динамику объема и душевого ВВП, изменения структуры экономики. Здесь следует отметить, что в качестве базы для сравнения они берут 1820 год. Лучше было бы взять 1860 год — последний перед началом реформы. Желательным (хотя и трудноосуществимым) было бы также выделить собственно российский и иностранный компоненты. Впрочем, такие задачи надо решать не в учебном пособии, а в монографическом исследовании.
Авторы находят схожесть в структурных изменениях России с другими странами, вступившими на путь современного экономического роста. Отставание наблюдалось лишь в доле услуг. Вместе с тем, авторы справедливо не переоценивают темпы модернизации российской экономики в пореформенный период. В этом отношении большой интерес представляет производимое ими сравнение по показателям модернизации в 1913 году России с крупными западными странами (Нуреев и Латов, 2016. С. 102). Оно показывает, что по большинству из них среднее отставание составляло более 100 лет! Особенно здесь важно сравнение по грамотности и продолжительности жизни, отражающее состояние человеческого капитала — оно составило соответственно 210 и 110 лет.
К сожалению, среди показателей социально-экономического развития России в пореформенный период у авторов отсутствует такой важнейший показатель, как уровень дифференциации доходов. Публиковавшиеся в постсоветский период оценки (П. Грегори, Б. Н. Миронова) показали, что децильный коэффициент в России был относительно Англии и США довольно умеренным. В таком случае необъяснимым оставался вопрос, почему революция произошла в России, а не в этих странах. Произведенные мною расчеты показали, однако, что на самом деле в начале ХХ века децильный коэффициент был огромным (Ханин, 2015. С. 244).
Совершено оправданно авторы рассматривают Первую мировую войну как финальный «экзамен» всего предшествующего развития России. Они убедительно показывают, что Россия этот экзамен не выдержала.
Подводя общие итоги досоветского периода, авторы приходят к выводу, что плохи были и «лошадь» («среднеслабый капитализм»), и «жокей» (царское и Временное правительства). Свою лепту в «провал» внесла и революционная оппозиция. В этой связи совсем не чужеродным является в учебном пособии по экономической истории рассмотрение авторами идеологии революционной оппозиции царизму, особенно большевизма. Авторы приходят к выводу, что распространение марксизма «вширь» в Российской империи произошло в гораздо большей степени, чем это позволяли внутренние экономические, социальные или культурные условия. Но одновременно российская действительность стала тормозом для распространения марксизм «вглубь», для его развития в целостной и адекватной первоисточнику форме (Ханин, 2015. С. 105). Последнее вполне справедливо: какова страна, такова не только власть, но и радикально-революционная (а другие обанкротились в период Временного правительства) оппозиция ей, нравится нам это или нет.
4. Экономические институты советского развития
Больше половины текста рецензируемой книги занимает советский и постсоветский периоды, хотя они составляют менее 10% в общей истории российской государственности. Это, конечно, совершенно оправдано, учитывая влияние этих периодов на современное состояние экономики России.
Новаторский и объективный характер анализа экономической истории России авторы сумели сохранить и при анализе советского и постсоветского периодов. При анализе периода Гражданской войны они, кажется, первыми ставят вопрос о возможности выбора между тремя институциональными моделями — «военным коммунизмом» красных, «военным капитализмом» белых правительств и анархо-рыночной моделью зеленых. При всех оговорках авторы наиболее успешным для условий Гражданской войны признают «военный коммунизм» красных. При этом в нем они выделяют идеологический и вынужденный момент, оправданно заключая, что «объективные требования времени наложились на субъективное революционное нетерпение» (Нуреев и Латов, 2016. С. 110).
Большое внимание в книге уделяются вопросу о причинах отказа от нэпа в пользу командной экономики. Этот вопрос до сих пор вызывает ожесточенную полемику среди историков. В 1990-е гг. среди антикоммунистически настроенных историков и публицистов преобладала точка зрения, что этот отказ был продиктован желанием Сталина и его окружения сохранить свою власть, которой нэп угрожал. В последующем, по мере более тщательного изучения этого периода, оценки стали более взвешенными и объективными.
Авторы указывают и успехи нэпа, и его ограниченные возможности. Они считают, что «успехи нэпа не следует переоценивать» (Нуреев и Латов, 2016. С. 112). Отмечается идеологическая ущербность нэпа как стратегии социалистического строительства в глазах большинства членов большевистской партии и отсутствие у советской власти серьезной опоры в деревне, что проявлялось в низкой доле членов партии в деревне и ее недовольством политикой советской власти. (Последнее требует более подробного объяснения: кажется, деревня сильно выиграла от ликвидации помещичьего землевладения.) «Самое главное, НЭП был успешен в обеспечении экономического роста, однако, были большие сомнения в том, сможет ли он обеспечить объективно необходимый качественный скачок в социальноэкономическом развитии» (Нуреев и Латов, 2016. С. 112). Авторы отмечают, в частности, слабость военной индустрии в условиях возможности повторения иностранной интервенции.
Солидаризуясь с этой оценкой нэпа авторами, хотелось бы внести некоторые уточнения, опираясь на собственные подсчеты конца 1980-х гг. Р. М. Нуреев и Ю. В. Латов в своих оценках исходят из достоверности экономической статистики периода нэпа. Хотя тогда она была несравненно более достоверной, чем в последующий советский и постсоветский период, но серьезные недостатки у нее появились уже в 1920-е гг. Опираясь на расчеты национального дохода России (по территории СССР в границах 1939 г.) в 1913 г. российских экономистов С. Прокоповича и А. Никольскогого, американского экономиста Фэлкуса и дефлятировав национальный доход СССР в 1928 г. на индекс оптовых цен за 19131928 гг., автор данной статьи установил, что национальный доход СССР снизился к 1928 г. по сравнению с 1913 г. на 12-15% вместо роста, по данным ЦСУ СССР, на 19% (Ханин, 1989. С. 75). Переоценка стоимости основных фондов 1928 г. по восстановительной стоимости позволяет уточнить и возможности экономического роста. В 1928 г., по подсчетам автора данной статьи, восстановительная стоимость основных фондов оказалась в 1,5-2 раза выше балансовой (Ханин, 1989. С. 76-77). С учетом этого обстоятельства увеличивался размер износа и себестоимости продукции, а также уменьшались динамика основных фондов, рентабельность продукции и основных фондов. Динамика основных фондов оказывалась либо минимальной, либо отрицательной, а многие отрасли экономики — убыточными. Советские руководители тогда ориентировались не на сомнительные данные советской макроэкономической статистики, а на сопоставление размеров выбытия многих видов оборудования и их внутреннего потребления, которое было часто намного ниже (Ханин, 1989. С. 77). Минным полем для советского общества оказалось также огромное аграрное перенаселение. Так что для отказа от нэпа было достаточно социально-экономических оснований.
Авторы учитывают вклад сталинского руководства в развитие модели модернизации Е. А. Преображенского путем принудительной коллективизации сельского хозяйства и признают ее неизбежной. При всем признании неизбежности сталинской модели модернизации авторы отмечают «ужасы» для населения, сопровождающие этот процесс (голод 1933 года, ГУЛАГ).
Оценивая социально-экономические последствия периода сталинской модернизации, авторы делают вывод: «когда к концу 1930-х годов советская командно-административная система полностью качественно сформировалась, то возникшая система поразительно напоминала идеальную модель азиатского способа производства с типичным для него полным господством государственной власти собственности, «тотальным контролем» и «тотальным подчинением»» (Нуреев и Латов, 2016. С. 115). Насчет идеальности этой модели можно поспорить: даже в 1930- 1950-е годы существовал колхозный рынок, административный рынок, чехарда корректировок планов и коррупция. Что касается последствий избранного типа модернизации, то они отмечают, что «был выбран «пакет» институтов, которые являлись относительно результативными (хотя и малоэффективными) в среднесрочной перспективе, однако в долгосрочной перспективе загоняли общество в тупик» (Нуреев и Латов, 2016. С. 117). К последнему выводу я еще вернусь.
По аналогии со своей оценкой Первой мировой войны как «экзаменатора» дореволюционной экономики, авторы с тех же позиций оценивают и Великую Отечественную войну. Они отмечают, что, при равенстве экономических потенциалов СССР и Германии, СССР был значительно беднее по среднедушевым показателям. «Этот недостаток усугублялся разрушительными военными и территориальными потерями 1941-1942 годов... Однако, Советский Союз все же смог собрать многочисленную армию и обеспечить ее снабжение» (Нуреев и Латов, 2016. С. 118). При этом они справедливо высоко оценивают результаты проведенной в 1941 г. эвакуации промышленного и людского потенциала и последующее их использование (Нуреев и Латов, 2016. С. 118). В качестве индикатора высокой эффективности советской экономики они рассматривают также высокую (сопоставимую с западными странами) долю военных расходов в ВВП, чего не удалось добиться царской России. Конечно, это потребовало огромных материальных жертв от населения. Они могли бы оказаться намного меньшими, если бы распределялись относительно равномерно. К сожалению, правящий класс в этот период правдами и больше неправдами приобретал благосостояние в больших количествах в ущерб остальному населению. Солидной ложкой дегтя в бочке меда успехов советской военной экономики являлось также низкое качество военной продукции, что недооценивалось многими историками (в том числе и мною, автором данной статьи). Р. М. Нуреев и Ю. В. Латов уместно ссылаются на мнение историка советского танкостроения М. Барятинского о том, что «погоня за количеством, неизбежная в условиях войны не умением, а числом, привела к ужасающему снижению качества танков» (Нуреев и Латов, 2016. С. 120).
Авторы «Экономической истории России» высоко оценивают роль ленд-лиза в победе СССР в войне. Вместе с тем, как представляется, их оценка недостаточно высока.
Начнем с ее доли в ВВП. Такой оценки у авторов вообще нет: советские статистические органы ее не публиковали, хотя такие расчеты у них имелись, пусть и весьма несовершенные из-за несопоставимости цен импорта и внутреннего производства. В то же время имеется весьма тщательно рассчитанная оценка известного английского экономиста Марка Харрисона, согласно которой ленд-лиз составил в 1942 году 5%, в 1943-1944 гг. — 10% от советского ВВП (Harrison, 1996. Р. 110). Это весьма высокая доля для победоносных 1943-1944 годов.
Но и она не раскрывает в полной мере значимости ленд-лиза в критических для советской экономики областях. Для такой оценки требуется перейти к натуральным измерителям. Тогда окажется, что помощь западных союзников была просто колоссальной в обеспечении Красной Армии грузовиками (что резко повысило ее подвижность), продовольствием (знаменитая тушёнка и яичный порошок), средствами связи (радио и телефония), авиационным бензином, паровозами, производство которых в СССР практически было прекращено. Что касается военной промышленности, то огромную роль сыграл ленд-лиз в обеспечении многими цветными металлами, порохом, химическими изделиями, оборудованием (Harrison, 1996. Р. 150). Сомнительно, что без этих поставок можно было выиграть войну. В лучшем случае она продлилась бы намного дольше, принеся дополнительные человеческие потери. Скорее всего, не случайно победы Красной армии совпали с увеличением объема ленд-лиза. В то же время и западные союзники без Восточного фронта не смогли бы победить Германию, возможно, и потерпели бы от нее поражение.
При сравнении результатов Первой мировой войны и Великой Отечественной войны следует учесть, что и в Первую мировую войну Россия получала значительную экономическую помощь от своих союзников и, самое главное, она не понесла таких огромных территориальных потерь. Еще одно важное обстоятельство: за спиной России в Первую мировую войну была 300-летняя история Романовых, а за спиной СССР — только 24 года, из которых 10 лет ушло на Гражданскую войну и восстановление экономики после ее окончания.
Конкретное рассмотрение особенностей советской институциональной экономической системы авторы книги проводят после анализа экономических результатов Великой Отечественной войны — скорее всего, потому, что система полностью раскрыла свои особенности уже в послевоенный период. Очевидно, что здесь Р. М. Нуреев и Ю. В. Латов столкнулись с наибольшими трудностями. Дело в том, что советский период 1950-1980-х гг. изучен историками-экономистами пока еще весьма поверхностно. Тем не менее, как представляется, эта часть книги тоже удалась.
Авторы отказываются от осуждения советского периода, выделяя в нем как сильные, так и слабые стороны: ведь «создать национальную экономику без «ахиллесовых пяток» не удавалось еще нигде и никому» (Нуреев и Латов, 2016. С. 122).
Начинают они свой анализ обоснованно с главной институциональной особенности — с планирования. Здесь авторы много и также обоснованно пишут о пороках советского планирования. Но, справедливости ради, начать все же следовало с сильной стороны советского планирования — с его способности сконцентрировать ресурсы на важнейших в данный момент направлениях, обеспечить экономический рост и повышение обороноспособности страны, а на каком-то этапе — и значительное повышение уровня жизни населения. Это лучше соответствовало бы провозглашенному авторами принципу видеть и сильные, и слабые стороны советской экономики.
Большое внимание Р. М. Нуреев и Ю. В. Латов уделяют нереалистичности советских пятилетних планов. Приводимые ими сравнения макроэкономических заданий пятилеток и их реального выполнения подтверждают это утверждение. Объясняя эту особенность советских планов, они противопоставляют их с точки зрения реалистичности послевоенным индикативным планам развитых и развивающихся стран. В свою очередь, советские пятилетние планы они разделяют на «мобилизационные призывы» (сталинские пятилетки), для которых типичны волюнтаризм, гипернапряженность и контроль за выполнением с элементами фальсификации, и планы имитации активности (поздние советские пятилетки и некоторые современные российские программы), которые характеризуются слабой научной обоснованностью, низкой напряженностью и слабым контролем за выполнением (Нуреев и Латов, 2016. С. 124). Такое разделение имеет основания, главным образом, в части контроля за выполнением планов. Нереалистичными были и те, и другие, хотя и в неодинаковой степени для отельных периодов.
К сожалению, авторы не дают полного объяснения причин хронической нереалистичности советских пятилеток. Они упоминают мнение Залеского о том, что советские пятилетки имеют в большей степени политическое и идеологическое значение, чем реальное экономическое, которое имели годовые и квартальные планы. В этом объяснении есть только часть истины. Ведь нереалистичными очень часто (пусть и в меньшей степени) были и годовые, и квартальные планы.
Важнейшей причиной нереалистичности советских планов являлись, как представляется рецензенту, огромные фальсификации в пропагандистских целях советской макроэкономической статистики, начавшиеся в конце 1920-х гг. Впрочем, со временем причины и следствия так тесно переплелись, что в этом переплетении нелегко разобраться. Возможно, статистика сначала приспосабливалась к планам, стремясь под давлением сверху «доказать» выполнение нереалистичных планов, а последующие планы уже строились на основе дутой статистики. Нереалистичность макроэкономических показателей определяла во многом нереалистичность и отраслевых заданий, и заданий по производству конкретных видов продукции. Отсюда — чехарда планов и многие диспропорции. Желая обмануть других (главным образом «заграницу»), советское руководство обманывало во многом и себя. В конце концов иностранные экономисты разгадали трюки советской статистики, так что советские руководители предстали перед миром откровенными лжецами, сильно скомпрометировав СССР и социализм вообще. Ложь оказалась не только аморальной, но и нерентабельной. Можно только гадать, насколько результаты советской экономики оказались бы лучше при реалистичном планировании.
Как уже писалось выше, авторы сравнивают выполнение макроэкономических заданий советских пятилетних планов по данным ЦСУ СССР с «реальными оценками». В качестве таковых они пользуются оценками отдельных западных экономистов для довоенного периода и оценками ЦРУ США для послевоенного периода. Нет слов, они несравненно точнее данных ЦСУ СССР, но все же и они не идеальны, а иногда авторы неточны в их воспроизведении.
Что касается довоенного периода, то сомнение вызывают приводимые данные о росте ВВП в первой пятилетке на 70%, как и многие другие данные (например, по сельскому хозяйству). Наум Ясный оценивал рост национального дохода СССР за тот же период лишь на 15% (при плановом росте на 92%), а за 19321937 гг. — на 50% вместо 67%, как у авторов (при плановом росте на 96%) (Jasny, 1962. Р. 266). Абрам Бергсон оценивал прирост ВВП чуть иначе: по его расчетам, он вырос за 1928-1937 гг. на 54% (Bergson, 1961. P. 48) вместо планового прироста на 276%. Разница с расчетами Ясного у Бергсона за этот период минимальна.
К сожалению, авторы не приводят для довоенного периода сопоставительные расчеты за три года третьей пятилетки, хотя данные для этого имеются. Так, по расчетам Наума Ясного, национальный доход вырос в 19381940 гг. на 19,5% (Jasny, 1962. Р. 266) вместо 30,5%, по данным ЦСУ СССР (Вознесенский, 1979. С. 415). Разрыв между планом и фактом в третьей пятилетке снова оказался огромным: при плановом росте на 80% в границах 1939 года (Директивы КПСС и Советского правительства по хозяйственным вопросам, 1957. С. 583) с годовым приростом в 12,5% национальный доход за три года при увеличенном примерно на 10% населении вырос по сравнимому населению на 9,5% вместо 42,3% по плану. Таким образом, расхождение между планом и фактом колебалось: максима оно достигло в первой пятилетке, значительно уменьшилось в более благополучной второй и снова выросло в неудачной третьей. Вместе с тем, в 1930-е гг. реальный рост ВВП в СССР был наибольшим среди развитых стран, которые переживали в этот период Великую Депрессию.
Для послевоенного периода авторы приводят сопоставительные расчеты, к сожалению, только начиная с 8-й пятилетки. Выпадает очень важный период успешного послевоенного восстановления народного хозяйства (со значительной ролью репараций и использования труда военнопленных в экономике и науке) и его стремительного роста в последующие 15 лет. Самый успешный период в истории советской экономики оказался выпущенным. Расчеты автора данной рецензии показали, что в этот период расхождение факта и плана было значительно меньшим, чем в 1930-е гг.
Для анализа послевоенного периода авторы опираются на расчеты ЦРУ США. Они очень популярны и среди других российских экономистов. Однако я, автор данной статьи, еще в начале 1990-х гг. подробно анализировал эти расчеты и обнаружил в них многочисленные серьезные недостатки, которые вели к завышению реальной динамики ВВП СССР. Чтобы не загружать текст рецензии, достаточно сослаться на работу, где подробно критикуются оценки ЦРУ США (Ханин, 1993. С. 94-127). Хотелось бы также обратить внимание авторов и читателей «Экономической истории России» на давние расчеты динамики макроэкономических показателей СССР за 1928-1987 гг. (Ханин, 1988; 1991): они шире по числу показателей и, главное, носят, в отличие от расчетов ЦРУ, многовариантный характер, что повышает их достоверность.
Очень содержательным и квалифицированным является описание в книге технологии советского планирования. Р. М. Нуреев и Ю. В. Латов показывают его огромную сложность, которая объективно приводила ко многим ошибками и диспропорциям. (Правда, здесь уместно было бы обратить внимание и на «рукотворные» ошибки.) Отмечают они и слабость стимулов к повышению эффективности производства.
Много внимание уделяется в книге монополизации как фактору снижения эффективности экономики и, особенно, научно-технического прогресса. Авторы справедливо объясняют этот феномен удобствами планирования — стремлением уменьшить количество управляемых объектов.
Очень содержателен и убедителен анализ влияния на эффективность советской экономики бюрократии, которая при власти-собственности играет решающую роль в управлении экономикой. Авторы, выявляя общие для всех общественных систем пороки бюрократии, все же обоснованно различают поведение советской бюрократии в различные периоды. «Когда угрозы национальной безопасности усиливались, советская бюрократия демонстрировала свои лучшие черты (четкость и быстрота выполнения команд, готовность жертвовать личными интересами), порождая ощущение, что они действительно — лучшие представители советского народа. Однако при снижении уровня мобилизации советская бюрократия начинала походить на «азиатскую «бюрократию, озабоченную больше своим благополучием, чем благополучием «подданных»» (Нуреев и Латов, 2016. С. 133). Авторы проницательно отмечают неуклонное после смерти Сталина перемещение власти бюрократии вниз — к среднему и низшему звену, что приводило к ее все большей бесконтрольности и злоупотреблениям. Неясно, считают ли авторы этот процесс неизбежным или связанным с деградацией руководства страной после смерти Сталина.
Очень ценным качеством книги при характеристике советской экономической системы является анализ двойного дуализма советской экономики. Под ним авторами понимается наличие в ней черт командной и рыночной экономики, а в каждой из них — легального и нелегального сектора, которые они подробно характеризуют (Нуреев и Латов, 2016. С. 137-139). Именно с разрастанием рыночной и нелегальной экономики после смерти Сталина и особенно в брежневский период они справедливо связывают, во многом, крушение советской системы.
Анализ советской экономики Р. М. Нуреев и Ю. В. Латов завершают вопросом о возможности ее реформирования на основе демократии и рынка, сторонниками которого они являются. Но, как добросовестные исследователи, они вынуждены констатировать, что косыгинская реформа, призванная внести в советскую экономику рыночные черты, не удалась. Авторы ищут причины этой неудачи, которую они противопоставляют удачным реформам в Китае и Югославии. Более удачным периодом для начала реформирования они считают период середины 1950-х гг., вскоре после антисталинских разоблачений. Здесь есть рациональное зерно, такие предложения выдвигались сразу после войны (Щедровицкий, 2001. С. 220-221) и даже в середине 1930-х годов. Но я, автор данной статьи, не уверен, что они удались бы и тогда.
Р. М. Нуреев и Ю. В. Латов связывают неудачу косыгинских реформ, если я правильно их понял. с двумя факторами — с сопротивлением бюрократии и с «ресурсным проклятием» после роста цен на нефть в 1970-е годы. Они не упоминают третьего фактора — реального снижения эффективности экономики после начала косыгинских реформ. Кстати аналогичное происходило и в период «перестройки» Видимо, не только то, что «немцу хорошо, русскому смерть», но и то, что «китайцу хорошо — русскому смерть». Слишком отличаются и ментальность, и структура экономики. Не очень удались, кстати, и югославские реформы. В связи с сюжетом о сопротивлении бюрократии следует отметить, что представляется также малоубедительным объяснение Р. М. Нуреевым и Ю. В. Латовым этим фактором неудачи системы оптимального функционирования экономики (СОФЭ), разработанной в ЦЭМИ АН СССР. По мнению автора данной статьи, она просто была нежизнеспособна.
Хотелось бы обратить внимание на некоторые лакуны в анализе Р. М. Нуреевым и Ю. В. Латовым советских институтов. Ими практически ничего не сказано о роли партии и МГБ/НКВД в руководстве экономикой. Если по первому вопросу в литературе все же кое-что есть, то второй вопрос сведен к репрессивной роли этих органов. Между тем, их экономические подразделения в условиях «лживой» статистики в период жизни Сталина играли важную роль в информировании руководства страны о реальном положении в экономике. Вспоминается удивление наркома черной металлургии Анисимова из книги Александра Бека «Новое назначение» осведомленностью Сталина о качестве продукции его наркомата, которое он объяснил сообщениями госбезопасности. В свое время на меня, автора данной статьи, тоже огромное впечатление своей объективностью и информированностью произвела информация НКГБ о кандидатах при выборах Президента АН СССР.
При объяснении причин кризиса советской модели также упущены, как представляется, отраслевые и секторальные диспропорции, связанные с огромным удельным весом военных расходов, повлиявших не только на стагнацию личного потребления, но и на заниженный объем инвестиций в основные фонды, которые, по моим подсчетам, учитывающим их восстановительную стоимость (которая более чем в 2 раза превышала балансовую стоимость), в 1980-е не позволяли в отдельные годы даже возмещать выбытие основных фондов.
Если обобщить все сказанное авторами о советской экономической истории, то напрашивается вывод, что наиболее адекватной ей оказалась сталинская политическая и экономическая система.
При анализе советского периода, как и досоветского, недооценен также внешний аспект — влияние мировой экономики. Даже монополия внешней торговли не могла отменить данного влияния. Это видно по роли импорта оборудования и технического опыта в период индустриализации 1930-х годов, ленд-лиза и репараций во время войны и после войны. Не надо забывать, что немалую роль в послевоенной советской экономике играли усилия по формированию мировой социалистической системы и экономической интеграции с дружественными развивающимися странами. В 1950-1960-е годы мировая социалистическая система благодаря успешному развитию СССР сохраняла значительную автономность от мировой капиталистической системы и успешно решала задачи модернизации экономики входящих в нее стран. Но в 1970-1980-е гг. данная автономность резко сократилась. Экономическая, научно-техническая и интеллектуальная слабость СССР в этот период уже не позволили успешно соревноваться мировой социалистической системе с мировой капиталистической системой, что в конце концов привело к распаду первой, а затем и к поражению социализма в самом СССР.
5. Экономические институты постсоветского периода
Значительное место в книге занимает характеристика постсоветской экономики. Здесь авторы должны были столкнуться с большими трудностями. Слишком мал этот период для уверенных выводов. Российский капитал и «капиталистическая» власть (если они сохранятся) еще могут эволюционировать в лучшую сторону, как это происходило в других странах. Тем не менее, авторы книги сделали многое, чтобы, опираясь на анализ российской экономической действительности, дать объективную характеристику происходивших в стране изменений. При этом они исходили из желательности для России отхода от сложившейся в предыдущий период траектории развития, имеющего негативные экономические и социально-политические последствия. Очевидно, что этот отход и не мог быть легким. Но он оказался тяжелее, чем хотелось бы и было, по мнению Р. М. Нуреева и Ю. В. Латова, возможным.
В книге дается весьма сжатое, но содержательное описание постсоветских реформ и их социально-экономических последствий. При всех издержках проводившихся реформ, о которых в книге много и правдиво говорится, авторы признают их скорее полезными с точки зрения отхода от предшествующего пути. Так, говоря о итогах приватизации, они, как показалось автору данной статьи, с удовлетворением, пишут: «После относительно быстрого (за три-четыре года) проведения приватизации реставрация коммунистического режима действительно стала в России невозможной, поскольку это нарушило бы интересы новой элиты, сделавшей себе состояние на разделе государственной собственности» (Нуреев и Латов, 2016. С. 155). Я в этом совсем не уверен. Укорененность новой социальной системы определяется не только пожеланиями правящего слоя, но и реальными результатами новой общественной системы по сравнению с предшествующей ей. Приведенные в книге факты и другие, отсутствующие в ней, не позволяют пока уверенно дать положительный ответ на вопрос, стала ли в России коммунистическая реставрация невозможной?
Весь постсоветский период авторы с точки зрения его результатов делят на две части — ельцинский и путинский. Первый они оценивают в целом отрицательно, второй (со всеми оговорками) — скорее положительно. При этом они отдают должное первому только за закладку фундамента рыночной экономики.
Авторы анализируют постсоветские институциональные экономические реформы с точки зрения их влияния на трех субъектов (домохозяйства, предпринимательство и государство) в сопоставлении с ожидаемыми изменениями в ходе реформ. Для изображения этих изменений они избрали удачную форму в виде таблиц, в которых кратко и чрезвычайно квалифицированно и проницательно представлены эти изменения. Эти таблицы показывают, что проводимые реформы оказались далеки от ожидаемых результатов, при том, что путинские реформы означали некоторое приближение к ним и выгодно отличались от ельцинских (Нуреев и Латов, 2016. С. 158, 168-169). Подводя итог постсоветским институциональным реформам, авторы констатируют, что «государство... остается главным участником воспроизводств институтов власти-собственности. Сохраняется и «государство всеобщего перераспределения», и «государство тотального рентоискательства»» (Нуреев и Латов, 2016. С. 198). Иными словами, поставленные в начале постсоветского периода цели ухода от «азиатского способа производства», несмотря на все изменения, достигнуты не были.
Центральным в анализе постсоветского периода является характеристика российской буржуазии («бизнес-класса»). Этому вопросу, как представляется, в книге уделяется недостаточное внимание. Он освещается отдельно при анализе приватизации и положения фирмы в путинский период, но цельного рассмотрения не получил. Не сказано главного: частная собственность в России возникла благодаря теневой экономике и приватизации преимущественно из противоположной системы (социализма) и несет его черты. Вместе с тем, буржуазия возникала и снизу, «с нуля», и эта ее часть наиболее продуктивна. Крайне желателен анализ всех ее составляющих и их эволюции. Важно также отметить и молодость русской буржуазии, что определяет ее неопытность.
В качестве социально-экономических индикаторов результатов экономического и социального развития в постсоветский период Р. М. Нуреев и Ю. В. Латов выделяют динамику макроэкономических показателей, структуру внешней торговли, уровень социальной дифференциации и уровень коррупции. При оценке динамики макроэкономических показателей они, в отличие от советского периода, опираются на данные Росстата. Остается неясным, то ли у них не было другого выхода, то ли они считают, что сейчас Росстат публикует достоверную макроэкономическую информацию. Действительно, западные исследовательские центры (то же ЦРУ США) и отдельные западные исследователи почти прекратили публикацию альтернативных оценок. Что касается российских исследователей, то, учитывая исключительную важность для экономистов получения достоверной экономической информации, альтернативные макроэкономические оценки с 1996 г. систематически осуществляет группа новосибирских экономистов во главе с автором данной рецензии по значительно расширенной по сравнению с советским периодом программе. К сожалению, многочисленные «новосибирские» публикации с уточненными оценками, видимо, прошли мимо внимания авторов книги. Эти оценки значительно отличаются от оценок Росстата и часто приводят к совсем другим экономическим выводам. Отметим, по необходимости кратко, эти отличия.
Что касается динамики ВВП, то, к сожалению, авторы привели эти данные только для 1990-х гг., когда российская экономика переживала глубокий трансформационный спад. Здесь оценки, выполненные автором данной рецензии, показали даже несколько меньшие его размеры, чем оценки Росстата, за счет лучшего учета теневой экономики и сферы рыночных услуг. В то же время за 19992007 гг. вместо прироста ВВП на 82%, согласно данным Росстата, он, по моим оценкам, вырос лишь на 48% (Ханин и Фомин, 2008). В целом за 1991-2015 гг. ВВП России, по моим оценкам, снизился на 11,2% вместо его роста на 13,4%, согласно расчетам Росстата. Еще хуже выглядят показатели по динамике производительности труда, поскольку я в своих расчетах, в отличие от Росстата, учел нелегальную занятость: -30,1% вместо +9,2%. По обоим показателям еще хуже сравнение с 1987 годом. Единственный положительный макроэкономический результат — это лучшее использование основных фондов (Ханин и Фомин, 2017). Но еще более разительное отличие наблюдается в показателях воспроизводства основных фондов, в решающей степени определяющих перспективы российской экономики. Здесь следует учесть огромную (в 7-8 раз в 2000-е годы) разницу между восстановительной и учетной стоимостью основных фондов. В результате вместо роста основных фондов по полной стоимости на 50,9%, согласно данным Росстата, произошло их падение на огромную величину — 29,2% (по остаточной стоимости разница еще больше — сокращение их составило 50%). Такое огромное сокращение основных фондов в постсоветский период объясняется во многом чудовищными расходами правящего класса на личное потребление и огромным вывозом капитала им же.
Таким образом, макроэкономические итоги постсоветского периода оказываются намного хуже, чем это представляется авторам книги. В то же время при оценке экономических результатов этого периода, конечно, следует учесть и такие положительные его результаты? как ликвидация товарного дефицита и очередей, доступность качественных импортных товаров, лучшее обслуживание в сфере рыночных услуг и их большее разнообразие.
Авторы достаточно критически оценивают уровень социальной дифференциации в России, считая его чрезмерным (Нуреев и Латов, 2016. С. 169170). Но и здесь, как представляется, их подводит опора на оценки Росстата, который занижает ее размеры из-за недооценки доходов наиболее состоятельных слоев населения. Имеются многочисленные расчеты российских квалифицированных экономистов, которые показывают, что по децильному коэффициенту РФ входит в число наиболее неблагополучных стран мира.
Приводимые авторами характеристики структуры внешней торговли подтверждают ее сырьевой характер. Вместе с тем, при сравнении со структурой в 1990-е гг. следовало бы учесть огромный рост цен на сырьевые товары, что, естественно, привело к росту доли сырья в экспорте. Кроме того, следовало учесть недостатки статистики внешней торговли, связанные со значительным теневым оборотом (особенно в импорте). Такие оценки на основе зеркальной статистики внешней торговли имеются в экономической литературе (к большому сожалению и к нашему стыду, произведенные не отечественными, а иностранными экономистами).
Авторы справедливо рассматривают коррупцию в качестве индикатора зрелости социальной системы. Оценка авторами уровня и динамки коррупции в постсоветский период представляется объективной. Она противостоит политизированной оценке путинского периода как якобы высшего по уровню коррупции по сравнению с ельцинским, высказываемого частью социологов. Приводимые в книге оценки говорят как раз о сокращении деловой и бытовой коррупции в послеельцинский период (Нуреев и Латов, 2016. С. 194-195). Вместе с тем, очень желательно было бы привести международные рейтинги коррупции, согласно которым Россия занимает в них место рядом с некоторыми африканскими странами.
6. Что день грядущий нам готовит?
Вопреки многолетним традициям учебников по экономической истории авторы завершают свою книгу размышлениями о будущем российской экономики. Это решение представляется оправданным. Для чего в самом деле нужна история, как не для того, чтобы служить уроком для будущего? К сожалению, как кажется автору данной статьи, именно эта часть книги оказалась более слабой, чем предыдущие.
Это не означает, что она безынтересна. Так, читатель найдет в ней весьма редкое и содержательное изложение многочисленных программ и прогнозов российской экономики, составлявшихся западными учеными, а также российскими правительственными органами и коллективами ученых. У меня создалось отчетливое ощущение превосходства западных исследований. Видно, что они являются результатом серьезных научных исследований. В то же время российские программы скорее декларативны и содержат чаще общие пожелания, чем реалистичные прогнозы. Их дефектность определяется уже тем, что они не опираются на надежную статистику. В частности, нельзя без улыбки читать оптимистические прогнозы авторов Концепции-2020 (Нуреев и Латов, 2016. С. 207)[4]. В других дается относительно содержательное описание дефектов институционального развития современной России и пожелания их исправления. Но пути этого оздоровления выглядят малореальными.
Собственный анализ авторов очень квалифицированно определяет симптомы болезней российской экономики в свете больших циклов конъюнктуры. Из них становится ясной необходимость перехода к новым технологическим укладам и неготовность современной России к такому переходу. Сложнее выявить, как можно преодолеть эту неготовность «здесь и сейчас».
Представляется, что причина относительной слабости финальной части «Экономической истории России» состоит в том, что она оторвана от предыдущих частей книги. Другая причина — это ориентация на не очень достоверную статистику Росстата.
При анализе всей экономической истории России, проведенной авторами, обращает на себя внимание, что все три ее этапа оканчивались печально: крахом — первые два, пока только тупиком — третий. Выход из очередного тупика был крайне дорогостоящим и приводил к новому тупику. Позиция авторов в объяснении этих явлений половинчата. Они склоняются к дефектам власти-собственности и в то же время признают ее необходимость в силу особенностей истории и географического положения России. Ощущение безнадежности усиливается ознакомлением с реальной экономической статистикой, намного более мрачной, чем официальная.
Анализ авторов концентрируется на институциональных причинах развития экономики. Несравненно меньше внимания уделяется характеристике основного элемента любой экономики — качества человеческого материала. Лишь вскользь о нем говорится при анализе близости ментальности русских людей европейской или азиатской ментальности, а также влияния этой ментальности на хозяйственное поведение, которое оказалось негативным. Хотелось бы обратить внимание на упущенный аспект — на огромные демографические потери, понесенные Россией в ХХ веке по разным причинам (войн, голода, политических репрессий, эмиграции). При этом потери обычно в большей степени касались наиболее талантливой части населения. Так, в настоящее время почти все лауреаты Нобелевской и Фильдсовских премий российского происхождения проживают за границей.
Для состояния интеллектуального уровня населения России неоценим средний уровень IQ. При всех недостатках этого показателя лучшего нет, научные исследования показывают его корреляцию с показателями экономического и социального развития (значительную по душевому ВВП и еще большую по темпам роста ВВП) (Линн, 2014. С. 271-272; Ушаков, 2011. С. 35-36). По этому показателю Россия в мире занимает совсем неплохое место с показателем, равным 96-97. Это лишь несколько ниже среднего по Европе — 99. По данному показателю Россия занимает 33-е место в мире. Настораживает, однако, что по другим тестам ее IQ равняется 82, а место - 53-58-е (www.test-my-IQ.com/ru-ru/statistics), что соответствует ее месту по уровню человеческого капитала. Может показаться, что высказанные соображения о влиянии демографических потерь на интеллектуальный уровень оказались несостоятельными. Однако представляется, что средние показатели здесь недостаточны. Очень важно их распределение. По США такие данные приводятся. По России их либо нет, либо они не опубликованы или мало известны. Подозреваю, что доля высших показателей в России вследствие демографических потерь низка, именно этим определяются многие неудачи России в ХХ веке и в начале XXI века.
Но дело не только в показателях интеллекта. Важно его использование. C этой точки зрения представляется чрезвычайно важным мнение по этому вопросу гениального русского философа и социолога Александра Зиновьева о характере русского народа - наиболее многочисленного в РФ: «Русский народ не оказывал поддержку своим наиболее талантливым соплеменникам, а наоборот, всячески препятствовал их выявлению, продвижению и признанию. Он легко подавался влиянию всякого рода демагогов и проходимцев в их разрушительных устремлениях. Он никогда всерьез не восставал против глумления над ним, исходившего от представителей других народов, позволяя им безбедно жить за его счет... Русский народ смотрит на жизненные блага как на дар обстоятельств или дар свыше, дар начальства, а не как на результат собственных усилий, творчества, изобретательности, инициативы, риска. так он смотрит и на другие народы, с завистью, думая о том, что им дали больше, чем ему, или что они ухитрились урвать больше и устроиться лучше, чем он. Русский народ видимость дела и болтовню о деле предпочитает настоящему делу. Он больше проявляет мужество и терпение в переживании бед и трудностей, чем в достижении успеха. Начав какое-то дело, он останавливается на полпути и не доводит его до конца. Замахнувшись для удара, он сам сдерживает силу своего удара, бьет в половину силы. Он долго раскачивается на благое дело, легко впадает в панику. Коэффициент его созидательной деятельности невелик. Там, где западные народы добиваются чего-то с определенными усилиями и в определенное время, русскому народу требуется в десять раз больше времени. Русский народ расточителен, неэкономен, немелочен до равнодушия к деталям и точности, непрактичен. Он делает много на авось и кое-как, лишь бы отделаться. Короче говоря, этот народ в гораздо большей мере обладает способности разрушения, чем созидания» (Зиновьев, 2003. С. 451-452). Эта оценка заслуживает большого внимания.
Важно в свете обсуждаемых в книге проблем и другое его мнение: «Но что именно соответствует характеру русского народа? Русскому национальному характеру и исторической судьбе русского народа коммунистический социальный строй соответствует больше, чем любой другой. Он, конечно, усилил отрицательные качества народа. Но одновременно он придал им в значительной мере позитивный смысл. Во всяком случае, русский народ смог сохраниться как народ исторический лишь в качестве народа коммунистического. С любым другим строем он обречен на деградацию и гибель» (Зиновьев, 2003. С. 453).
Авторы при рассмотрении перспектив России отмечают сочувствие его населения варианту возрождения социализма, но как мне показалось, относятся к ним негативно (Нуреев и Латов, 2016. С. 251-252). Это связано, очевидно, c кризисом социализма в конце 1980-х годов и с гибелью СССР. Но разве невозможно с учетом уроков советского социализма его возрождение на новой основе? Тем более, что многие особенности советского социализма (способность к мобилизации ресурсов, обеспечению высокой равномерности доходов населения) соответствуют задачам преодоления нынешнего кризиса постсоветской экономики.
***
Рецензируемая книга, по мнению автора данной статьи, является крупным научным достижением и, конечно, большим подарком российским студентам и аспирантам. Она поднимает много важнейшим проблем прошлого и будущего России. Часто она создает ощущение безнадежности этого будущего. Это ощущение усиливается очень низкими рейтингами России почти по всем экономическим и социальным показателям (Россия в зеркале международных рейтингов, 2015) и данными объективной статистики. Авторов, тем не менее, не покидает надежда. Они вспоминают тех, кто «сдвигая камень, рождает лавину» (Лютер, Форд, Ленин, Кейнс) и «бабочку Брэдбери, в роли которой может оказаться каждый из нас» (Нуреев и Латов, 2016. С. 24).
Авторам рекомендуется продолжить работу над книгой, расширив ее при переиздании до полноценного учебника по экономической истории с использованием более качественной макроэкономической статистики и с более широким рассмотрением внешнеэкономических аспектов.
Примечания
[1] Жаль, что ни в тексте, ни в библиографии рецензируемой книги этот труд даже не упомянут.
[2] Рецензируемая книга адресована, кроме студентов, также аспирантам, преподавателям экономических вузов и факультетов, а также всем интересующимся актуальными проблемами экономической жизни.
[3] Победа казацкой модели, являвшаяся, по мнению авторов, вполне реальной в начале XVII века, как они полагают, могла привести к такой же хозяйственной деградации, как и Руина на Украине (Нуреев и Латов, 2016. С. 66).
[4] Здесь авторы книги, видимо, неточно воспроизвели итоговую таблицу: в качестве базы используется не 2007 г., а конец предыдущего периода.
Список литературы
Вознесенский Н. А. (1979). Избранные произведения (1931-1947). М.: Политиздат.Директивы КПСС и Советского правительства по хозяйственным вопросам (1957). Т. 2. М.: Госполитиздат.
Зиновьев A. (2003). Катастройка. М.: Эксмо.
Кагарлицкий Б. Ю. (2012) Периферийная империя. Россия и миросистема. М.: УРСС.
Линн Р. (2014). Расы, народы, интеллект. Кто умнее? М.: АСТ.
Нуреев Р. М. и Латов Ю. В. (2016). Экономическая история России Опыт институционального анализа. Учебное пособие. М.: Кнорус.
Россия в зеркале международных рейтингов (2015). Информационно - справочное издание. Новосибирск.
Ушаков Д. В. (2011). Психологи интеллекта и одаренности. М.: Изд-во «Институт психологии РАН».
Ханин Г. И. (1988). Экономический рост: альтернативная оценка // Коммунист, № 17.
Ханин Г. И. (1989). Почему и когда погиб нэп? // Экономика и организация промышленного производства, № 10.
Ханин Г. И. (1991). Динамика экономического развития СССР. Новосибирск.
Ханин Г. И. (1993). Советский экономический рост: анализ западных оценок. Новосибирск.
Ханин Г. И. (2008). Макроэкономические оценки экономики России XVIII века и загадки российской ретроспективной экономической и демографической статистики // Вопросы статистики, № 8.
Ханин Г. И. (2015а). Надо ли восхищаться Екатериной II? // Ханин Г. И. Экономика и общество России: ретроспектива и перспектива. Избранные труды в 2-х томах. Т. 1. Новосибирск, с. 213-233.
Ханин Г. И. (2015б). Экономика и общество России: ретроспектива и перспектива. Избранные труды в 2-х томах. Т. 1. Новосибирск.
Ханин Г. И. (2016). Нужна ли современная экономическая наука и высшее образование (о книге В. М. Ефимова «Экономическая наука под вопросом» (М., 2015)) // Terra Economicus, № 3.
Ханин Г. И. и Фомин Д. А. (2008). 20-летие экономических реформ в России: макроэкономические итоги // Экономика и организация промышленного производства, № 5 (Ханин Г. И. Экономика и общество России. Т 1).
JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований) Ф Том 8, № 4. 2016
Ханин Г. И. и Фомин Д. А. (2017). Альтернативная оценка макроэкономических показателей экономики РФ в постсоветский период (1991-2015 гг.) и выводы из нее для экономической политики (в печати).
Щедровицкий Г. П. (2001). Я всегда был идеалистом. М.: Путь.
Bergson A. (1961). National income of Soviet Russia since 1928. Cambridge Harvard University Press.
Harrison M. (1996). Amounting for War. Cambridge University Press.
Jasny N. (1962). Sоviet Industrialization, 1928-1952. Chicago.
Текст статьи приводится по изданию: Ханин Г.И.О прошлом — для будущего (о книге Р. М. Нуреева и Ю. В. Латова «Экономическая история России (опыт институционального анализа)») // Journal of institutional studies. 2016. Т. 8. № 4. С. 142-163. DOI: 10.17835/2076-6297.2016.8.4.142-163