Анализируются взгляды основных течений экономической мысли 90-х годов. Левые течения относительно объективно характеризовали размеры экономического спада и его долгосрочные последствия, снижение уровня жизни основной части населения. Менее обоснованна и противоречива была их конструктивная программа. Радикальные рыночники вынуждены были под влиянием экономического кризиса и широкого народного недовольства корректировать свою первоначальную программу, допуская более широкое государственное вмешательство в экономику и социальную защиту населения. Умеренные рыночники еще более критически оценивали результаты реформ и предлагали более значительное, чем у радикальных рыночников, регулирование экономики и социальную защиту населения. Демократические рыночники рассматривали реформы преимущественно с точки зрения равнодушия власти к интересам основной части населения, они склонялись к смешанной экономике полусоциалистического образца по типу НЭПа. Анализируются и другие весьма оригинальные экономические идеи этого периода (В. Белкин, М. Бернштам,А. Зиновьев). Публикуемая статья представляет собой главу монографии: Ханин Г.И. (2014). Экономическая история России в новейшее время. Российская экономика в 1992-1998 годы. Монография. Новосибирск: Изд-во НГТУ. 712 с. (Серия «Монографии НГТУ»), Глава 14. Экономические дискуссии 1990-х годов, с. 629-685.
В предыдущем томе было показано, как длительная деградация экономической науки и отсутствие свободных дискуссий помешали выработать реалистичный и экономически обоснованный план выхода из экономического кризиса периода перестройки (Ханин, 2010. С. 279-323). Лишь в самом конце этого периода появились первые относительно обоснованные работы в этом направлении, что говорило о некотором созревании отдельных секторов этой науки (Ханин, 2010. С. 302-311). В 1990-е годы можно было уже учесть реальный ход экономических реформ.
Одно из условий повышения уровня экономических исследований в 1990-е гг. было выполнено. Экономические дискуссии стали совершенно свободными. Любая точка зрения могла найти место для обнародования. Хотя не все органы печати и издательства имели одинаковую влиятельность. И даже первоклассные работы могли замалчиваться. Гораздо сложнее было поднять квалификацию экономистов. Для этого требовались многие годы труда и благоприятная общая атмосфера.
Следует иметь в виду, что по сравнению с периодом перестройки даже в конце 1980-х гг. фокус экономических дискуссий существенно сместился в соответствии с характером произошедших в стране коренных экономических и политических изменений.
Анализ экономических дискуссий 1990-х гг. я проведу в соответствии с экономическими концепциями отдельных экономических течений. Они нашли отражение в программах политических партий и работах отдельных экономистов. Эти экономические течения рассматриваются в порядке от левых до крайне правых.
Левые экономические течения
Наиболее влиятельной левой силой в начале 1990-х годов обладали объединившиеся социалистические и патриотические (как они себя называли) антиреформистские группы. В ноябре 1992 г. они сформировали единую экономическую платформу. С ее характеристики я и начну анализ левых экономических течений.
Исходная позиция была ими сформулирована следующим образом. «Объективных причин для развала экономики, падения производительности труда и уровня жизни населения в нашей стране не было и нет. Кризисное положение является прямым следствием несостоятельности экономической политики, укоренившейся в период «перестройки» и продолжаемой правительством Б. Ельцина - Е. Гайдара» (Экономическая платформа..., 1992). В критической оценке экономической политики периода перестройки и начала экономических реформ наши позиции совпадают. Настораживает отсутствие какой-либо критической оценки позднесоветского периода, даже чудовищной милитаризации, стагнации в экономике, НИОКР или коррупции. Это чревато повторением прежних ошибок.
Оценивая ход и последствия экономических реформ в России, авторы данной «платформы» выработали много верных и квалифицированных, хотя иногда и несколько преувеличенных, суждений. Они считали, что «внедряются производственные отношения, свойственные не высшей, а низшей стадии доиндустриальной и домонополистической ступени рыночного хозяйства, характерной для XIX века». При том в нефтегазовой промышленности и на железнодорожной транспорте все же сохранились крупные предприятия монополистического типа. Очень верна констатация, что «государственная собственность остается таковой только формально. На деле государство лишено функций собственника и не выполняет их в отношении государственного сектора. В результате государственный сектор оказался неуправляемым, а его работа дезорганизована практически во всех сферах деятельности». Безусловно верно утверждение, что «сформированные ценовые, налоговые, кредитно-инвестиционные и прочие условия не дают нормально работать тем, кто хочет производить, и в то же время вынуждают спекулировать тех, кто не хочет спекулировать, так как уничтожают стимулы для инвестирования, обновления и расширения производства». Очень точно определены структурные последствия реформ. «Созданы условия для закрепления ориентации экономики на промежуточные продукты вместо конечных, затраты - вместо результатов, инфляцию - вместо конкурентоспособности, перераспределение - вместо производства, дешевую рабочую силу - вместо квалифицированной, экстенсивный тип воспроизводства - вместо интенсивного, низкотехнологический способ производства - вместо наукоемкого. Импорт изделий обрабатывающей промышленности - вместо их экспорта». Верно и то, что страна «занимает подчиненное место в мировом хозяйстве и мировой политике». Авторы только «забыли» указать, что некоторые из этих регрессивных тенденций являются следствием низкого технологического и организационного уровня многих отраслей гражданской экономики СССР и гипертрофии оборонной промышленности при объективных трудностях ее конверсии.
Более или менее соответствуют действительности утверждения о том, что цели экономической политики «достигаются средствами внеэкономического принуждения». Но ведь всякая политика это и есть внеэкономическое принуждение. Другое дело, что обоснованная экономическая политика содействует развитию экономики. Но в этот период (и на это правильно указывалось в «платформе» и собственно не отрицалось и реформаторами) главным в экономической политике было разрушение старого экономического уклада в надежде на будущий экономический подъем. Некоторые называемые в «платформе» цели экономической политики выглядят надуманными. Так, утверждается, что «искусственно обесценивается рубль и рабочая сила, что делает «неэффективными» наукоемкие варианты инвестиционного процесса и подрывает стимулы к повышению производительности труда». Трудно упрекать реформаторов в том, что они искусственно подрывали рубль, они стремились остановить его снижение. Другое дело, что у них это плохо получалось.
Важен и ценен вывод о том, что «цели экономической политики являются не только бесперспективными, но и недостижимыми». Это аргументируется следующим образом. 1. Раздробление крупных предприятий, объединений и комплексов до уровня мануфактуры и цеховой структуры неосуществимо. 2. В стране не существует частного производительного капитала, отсутствует ключевая, цементирующая класс частнокапиталистических собственников, фигура-класс промышленных капиталистов. 3. В условиях принятой политики либерализация экономики делает невозможным превращение денежного капитала как для частного, так и для национализированного капитала. Национализированный капитал здесь, очевидно, указан по ошибке.
Реформаторы в последующий период приложили все усилия, чтобы исправить указанные недостатки первого этапа реформ путем большой приватизации, залоговых аукционов и денежной приватизации. Авторы «платформы» верно, хотя и не очень грамотно, указали, что «фонд накопления практически полностью расходуется на потребление» (имелось в виду, конечно, чистое накопление). Общий вывод констатирующей части состоял в том, что «проводимая экономическая политика преследует объективно недостижимые цели. Социальная опора у нее отсутствует, а жертвы и потери, вызванные ею, не имеют оправдания». Вывод суровый и преследующий цель показать безнадежность прежнего курса. Если бы реформаторы застыли на первоначальной стадии реформ. К тому же «платформа» не учитывала огромные резервы использования прежнего производственного потенциала, сокращения милитаризации экономики и экономии на сокращении производства отрицательной добавленной стоимости в значительной части реальной экономики.
Обращусь к конструктивной части анализируемой «платформы», называемой авторами «новым курсом». В самом начале изложения определяется его сущность. «Новый курс есть государственно-корпоративный. Он означает не отказ от реформ, а смену их стратегического направления и политики. Основой нового экономического курса является переход к методам хозяйствования, обеспечивающим создание конкурентной экономики и социально стабильного общества. Эта цель достигается созданием высшей, государственно-корпоративной системы производства, стимулирующей разработки и использование передовых, наукоемких, ресурсосберегающих и экологически безопасных технологий».
Отмечу, что провозглашался не отказ от реформ, а изменение стратегического их направления. Но слово «рынок», фигурировавшее в программах всех советских правительств, начиная с 1989 г., ни здесь, ни дальше не упоминалось. Это означало разрыв и с последним советским прошлым, и, тем более, с настоящим. Изменение по сравнению с советским прошлым состояло в упоминании этого слова вместе с традиционным государственным словом «корпоративный». Одновременно появилось словосочетание «конкурентоспособная экономика» - терминология ранее не применялась. Оставалось понять, что имелось в виду под этими нововведениями.
Приоткрывает завесу над сущностью нового курса следующее провозглашение в тексте: «Подчинение экономической системы не получению прибыли, а расширенному воспроизводству конечного общественного продукта». Избегание мотива прибыли уже отвергало рынок в любом его качестве. Устанавливалось долевое владение собственностью, прибавочным продуктом и доходом. Больше к этому вопросу не возвращались, что позволяет расценить его как чисто пропагандистское утверждение.
Большей конкретики можно было ожидать от описания двух этапов развития экономики. Его цель определялась так: «с помощью политических, экономических и административных мер прекращается перераспределение собственности, денежных ресурсов и других видов национального богатства в пользу спекулятивного компрадорского капитала... Обеспечивается восстановление хозяйственных связей, полная загрузка производственных мощностей и производственных коллективов, укрепление позиции рубля как платежного средства, решается проблема внутренней межреспубликанской хозяйственной интеграции». Последнее предложение устраняет всякие сомнения в том, что речь идет о возрождении командной экономики. Как иначе, если не с помощью плановых заданий и фондов, всех институтов командной экономики (Госплан, Госснаб, отраслевые министерства) можно было восстановить хозяйственные связи, внутреннюю межреспубликанскую интеграцию и полную загрузку производственных мощностей (выходит, и ненужной продукцией)? Да и восстановление рубля, скорее всего, предполагало кассовый план. Это впечатление усиливалось намечаемыми мероприятиями в области цен и заработной платы. «Политика либерализации цен свертывается. Вводится политика их регулирования». Это еще можно было трактовать как регулируемый рынок, что как будто подтверждалось заявлением, что «цены устанавливаются товаропроизводителями самостоятельно», правда, по установленным правилам. Но далее следует вовсе неожиданное: «восстанавливается масштаб цен и ценовые пропорции на 1 января 1987 года. В соответствие с масштабом цен приводятся уровень и пропорции почасовых ставок и заработной платы, размеры пенсий, стипендий и пособий». Это, пожалуй, самое поразительное заявление платформы. Имелось в виду, очевидно, что все сделанное в этой области после 1986 года было ошибочным. И это еще можно было понять и даже со многим согласиться. Но непостижимо, как это согласуется с самостоятельностью в установлении цен. Также непостижимо и то, как можно сохранить прежние стоимостные пропорции при коренном изменении материально-вещественных пропорций, на восстановление которых требовалось немало времени. Установление прежнего уровня цен и заработной платы было немыслимым без восстановления директивного планирования сверху донизу. Об этом только стеснялись прямо сказать. Почему при этом предполагался очень скромный среднегодовой рост конечного общественного продукта (даже термин ВВП не употреблялся) только на 3-4%, остается загадкой. Ведь он уже сократился почти на 30%. Видимо, отдельные куски платформы писали разные лица и их некому было согласовать. Приятным и уместным представлялось предложение о том, что «размер доходов администрации предприятия ставится в зависимость от эффективности труда всего коллектива и пропорционально увязывается со средним заработком персонала». Оно было направлено против бесстыдного обогащения администрации предприятий в этот период.
О главном организационном новшестве этого периода - создании корпораций - говорится коротко и не ясно. «Образуются корпорации на базе промышленных и сельскохозяйственных
предприятий. Образование корпораций производится без снижения объема выпускаемой продукции». Лишь для последующего этапа предусмотрено создание 250-300 общенациональных межотраслевых корпораций. Идея создания корпораций активно пропагандировалась многими российскими экономистами длительное время, но в рамках рыночной экономики. Немало уже было сделано в предшествующий период. Другое дело, их роль в намечаемой командной экономике. Их взаимодействие с вышестоящими хозяйственными органами описано не ясно. При отсутствии промышленных министерств взаимодействовать государству с ними напрямую намного сложнее.
Столь же коротко и не ясно говорится о формировании «противозатратного механизма, стимулирующего развитие научно-технического прогресса, наращивание товарной массы, повышение качества товаров и услуг, интеграции и управляемости экономики».
В платформе ожидаемо провозглашалось: «Политика приватизации в форме, предложенной правительством Б. Ельцина - Е. Гайдара прекращается». Но ничего не было сказано ни о судьбе уже приватизированных предприятий, ни о том, в какой форме она все же будет существовать. Это могло, скорее всего, означать деприватизацию экономики.
О тотальном повороте в экономической политике свидетельствовало и заявленное короткое намерение: «С целью введения эффективного государственного регулирования проводятся ценовая, налоговая, банковская, бюджетная, тарифная, кредитная и денежная реформа». Ни один аспект прежней экономической политики не обошли вниманием. Для сомневающихся предусматривалось составление единого плана восстановления и развития (почему-то только на 6-8 месяцев), прикрепление поставщиков структуроопределяющей продукции к ее потребителям, организация устойчивого и гарантированного материально-технического снабжения. Весь переходный период рассчитан на 6-8 месяцев, что просто нельзя считать серьезным. Вряд ли он мог продлиться менее 4 лет с учетом огромной сложности поставленной задачи.
Авторы «платформы» выделяют более долгосрочный этап создания конкурентоспособной экономики. Их цель весьма амбициозна. «Этот этап рассчитан на 7-8 лет и завершается выходом страны на ведущие позиции в мире по производительности и эффективности труда, а также по качеству жизни населения». В качестве конкретной цели требовалось обеспечить рост конечного национального продукта (видимо, имелся в виду ВВП) ежегодно на 10-12% - на уровне стран экономического чуда. Можно было ожидать, что именно в этом разделе и будет определено долгосрочное видение характера российской экономики во всех ее аспектах для достижения этой цели. И действительно, авторы платформы несколько приоткрывали свои намерения в области экономической политики. Особенно в области собственности. «Развивается многообразие производительных форм собственности. При этом поощряется конкуренция их друг с другом и экономическими методами, исключается возможность функционирования спекулятивного капитала». Здесь обращают на себя внимание три обстоятельства. Признается все же многообразие форм собственности и их конкуренция, что сближает этот курс с периодом перестройки. Оно ограничивается производительным капиталом, который противопоставляется спекулятивному капиталу. Он действительно преобладал в этот период с негативными экономическими последствиями из-за огромной инфляции. Но понятие спекулятивного капитала не раскрывается. Строго говоря, сюда можно было отнести всю торговую деятельность. Означало ли это ликвидацию частных торговых предприятий? Ответ содержится как будто в намерении бороться со спекулятивным капиталом исключительно экономическими методами. Вопрос о собственности разъяснялся и дальше. «Законодательно устанавливается, что производительная частная собственность имеет равное право на развитие с государственной, корпоративной, коллективной и кооперативной собственностью. Создание частной собственности допускается путем или организации новых производств, конкурирующих с действующими, или инвестиционного акционирования действующих производств, при котором создается дополнительный промышленный капитал». И далее: «Государственная промышленность не приватизируется, а преобразуется в корпорации на основе общегосударственных программ, предусматривающих прогрессивную систему взаимодействия крупных корпораций с мелкими и средними». Таким образом, выделяется б видов собственности вместо практически одной в СССР. Как предполагается создать частную собственность, более или менее ясно. Дальше идет государственная. Что же от нее остается, если раньше было сказано, что она корпоративизируется? Можно только предположить, что какая-то ее часть все же остается в прежнем виде: впоследствии их называли казенными предприятиями. Чем отличается коллективная собственность от кооперативной? Возможно, имелись в виду товарищества с ограниченной ответственностью в некоторых непромышленных отраслях экономики. Не ясно, отражали ли эти планы истинные намерения авторов «платформы», или они служили лишь уступкой широко распространенным настроениям. Допускаю последнее.
Очень неконкретными и противоречивыми, в отличие от мероприятий переходного периода, были установки в части макроэкономического регулирования. С одной стороны, предусматривались обычные рыночные методы такого регулирования. С другой, предусматривалось составление пятилетнего плана полномасштабной реорганизации и реиндустриализации народного хозяйства, для проведения в жизнь которой рыночные институты мало действенны.
Более конкретным выглядит описание механизма расширенного воспроизводства. Достаточно определенно устанавливается ведущая роль 250-300 межотраслевых корпораций в экономике, обладающих широкой хозяйственной автономией. Здесь видно влияние практики стран Юго- Восточной Азии, добившихся экономического чуда в 1970-1980-е годы. Никакой уверенности в его повторении в России не было. Но, по крайней мере, это не было повторением прежней практики, которая молчаливо признавалась неэффективной. Очень конкретной и здравой для обеспечения быстрого экономического роста и реиндустриализации выглядит задача установления нормы накопления в ВВП в размере 35%, как раз на уровне стран Юго-Восточной Азии и СССР в 1930-е годы. Этим программа выгодно отличалась от остальных экономических программ того времени. Непонятно, как предполагалось ее добиться и как она сочеталась с обещанной ориентацией на лучшее удовлетворение нужд населения.
На реставрацию командной экономики были рассчитаны и изменения в финансовой системе. В каком-то смысле они даже дальше ее позднесоветского варианта. Так, помимо отмены введенного в 1992 году налога на добавленную стоимость, в качестве основного налога возвращался налог с оборота, но уже на всю конечную продукцию, а не только на большую часть потребительских товаров, как было в СССР. Вся прибыль оставалась в распоряжении предприятий. В то же время вводился прогрессивный подоходный налог на все доходы, кроме заработной платы, который преследовал цель изъятия чрезмерных личных доходов. Эти налоговые нововведения выглядят в рамках принятого курса весьма обоснованными.
Для завершения картины реставрации советской системы отмечу, что государственное регулирование предполагалось осуществлять преимущественно через межотраслевые и отраслевые министерства, хотя здесь упоминалась и банковская система, которая в данной ситуации выглядела скорее пятым колесом.
В заключение отмечу, что авторы платформы четко видели глубину экономического кризиса и необходимость чрезвычайных усилий для его преодоления. Они не нашли ничего лучшего, кроме возврата к советской модели периода до 1985 года или даже 1950-х годов. Возможно, так это и было. Но было не ясно, как этого добиться и что делать дальше. Туманные рассуждения о противозатратном механизме, плюрализме форм собственности, корпорациях скорее всего свидетельствовали о их понимании несовершенства старой модели, либо носили пропагандистский характер, опасении обвинений в реставрации прежнего, дискредитировавшего себя в глазах значительного числа граждан режима.
В конце данного периода с развернутым изложением своей позиции выступил другой представитель левых сил - Сергей Глазьев. Его книга «Геноцид», изданная в самом конце 1998 года, после дефолта 1998 года, обобщала многие его более ранние выступления на эту тему. Хотя Сергей Глазьев не являлся членом КПРФ, руководители КПРФ неоднократно заявляли о том, что поддерживают его экономические взгляды.
Анализ книги «Геноцид» позволяет выявить эволюцию экономических взглядов левой оппозиции по сравнению с 1992 годом - началом радикальной экономической реформы. Как и платформа, книга «Геноцид» (Глазьев, 1998) содержательно разделена на три части: анализ текущего состояния экономики и общества, выявление его причин и программа преобразований. Естественно, что анализ текущего состояния экономики и общества опирается в книге на значительно больший исторический период и больший фактический материал, охватывающий практически все аспекты экономической жизни, чем в «платформе».
В фактическом материале книги достаточно подробно и убедительно анализируются разрушительные последствия экономических реформ 1990-х годов. Очень многие выводы совпадают с моими, изложенными в данной книге. Особенно впечатляет анализ демографо-медицинских последствий реформ. В экономическом анализе автор проявляет достаточно высокий профессионализм. Но вместе с тем несколько разочаровывает отсутствие оригинальных методов анализа, в частности, собственных экономических оценок. Автор видит только негативные стороны реформ, которые, конечно, преобладали. Вне поля зрения автора осталось интенсивное развитие частного малого и среднего предпринимательства, не только в сфере услуг, каким бы ограниченным оно ни было в этот период по объективным и субъективным причинам. Он не замечает также объективного характера сокращения производства в ряде отраслей реальной экономики вследствие его излишнего и неэкономичного развития в советский период. Равно как и улучшения в обслуживании населения в сфере услуг. Одним словом, в соответствии с названием, работа частично носит пропагандистский характер.
Но если в оценке негативного влияния реформ «Геноцид» повторяет и расширяет анализ «платформы», то в анализе причин негативных явлений между ними имеется существенная, даже принципиальная разница. «Платформа» отвергала экономические реформы Ельцина-Гайдара, Глазьев предложил их улучшенный, сильно модифицированный вариант. В книге отражены не только личные взгляды Глазьева, но и более примирительный подход к ним коммунистической оппозиции и вообще большинства левых сил в конце 1990-х годов, между тем как объективных оснований для их отвержения после спада 1990-х годов и дефолта 1998 года было как раз больше, чем в начале 1990-х гг.
Автор фактически принимает необходимость либерализации экономики. Претензии к принятой концепции либерализации цен со стороны Глазьева заключались в том, что она «не сопровождалась формированием соответствующих институтов обеспечения добросовестной конкуренции и прозрачности рынка. Бездействие правительства в регулировании рынка попустительствовало его криминализации и установлению контроля организованных преступных групп над важнейшими элементами товаропроводящей сети, оптовой и розничной торговлей... к установлению контроля над рынком организованных преступных групп, извлекающих сверхдоходы путем взвинчивания цен» (Глазьев, 1998. С. 41). В упрек правительству ставилось лишь то, что оно при либерализации не озаботилось обеспечением добросовестной конкуренции и прозрачности рынка. Под «добросовестностью конкуренции», как видно из дальнейшего изложения, имеется в виду контроль над рынком организованных преступных групп, хотя, конечно, это намного более широкое понятие. Преувеличивает автор и значение деятельности преступных групп во вздувании розничных цен. Он прав, возмущаясь колоссальными торговыми надбавками (торговых маржей), но роль в этом преступных групп (необходимость уплаты им дани) вовсе не единственная. Большую роль играли административный рэкет, ограниченные размеры торговой сети, монополистический сговор, ориентация на состоятельных клиентов, способных платить по высоким розничным ценам, и целый ряд других факторов. Учитывая эти обстоятельства, более последовательными и объективными оказывались авторы платформы, фактически отвергавшие либерализацию вообще. Вызывает недоумение, почему автор критикует негативные последствия только либерализации цен. Не менее разрушительными для экономики, как было показано выше, были и другие виды либерализации, с которыми либерализация цен была неразрывно связана (либерализация производства, снабжения и сбыта и т. д.).
Автор обоснованно возмущается потерей населением сбережений в Сбербанке России вследствие его отказа их индексировать. Он доказывает, что у государства имелось для этой компенсации достаточно ресурсов за счет использования средств денежной эмиссии. В этой связи он обоснованно критикует использование значительной ее части для «обогащения финансовых посредников» и новой русской буржуазии вообще (Глазьев, 1998. С. 43-44). Именно с этим он связывает чудовищное социальное расслоение в РФ в 1990-е годы. Но не менее важную роль в этом играли и приватизация имущества, разрыв хозяйственных связей и многие другие явления начального этапа реформирования российской экономики.
Глазьев полагал, что предотвратить эти негативные явления могли бы «необходимые ограничения и нормы ценообразования при либерализации цен» и обеспечение «соответствующих пропорций распределения эмиссионного дохода» (Глазьев, 1998. С. 46). Представляется, что Глазьев преувеличивает значимость обоих факторов. Совершенно невозможно было проконтролировать соблюдение норм ценообразования у сотен тысяч и даже миллионов (с учетом торговцев на рынках) торговых предприятий. Эмиссионный доход использовался не только для формирования капитала финансовых посредников и их обогащения, но и для поддержания на плаву множества предприятий путем взаимозачета, повышения заработной платы бюджетников, финансирования дефицита федерального и региональных бюджетов. Сколько после этих выплат (даже признаваемых Глазьевым необходимыми) оставалось для компенсации потерь вкладчиков Сбербанка, Глазьев не показал. Возможно, не так уж и много, хотя и это было бы полезно для населения.
Глазьев много и правильно пишет о злоупотреблениях при приватизации имущества. Особенно подробно он останавливается на злоупотреблениях, допущенных корыстными иностранными советниками Госкомимущества и его чиновниками. Он обоснованно подчеркивает, что злоупотребления при приватизации привели к «резкому снижению эффективности производства и обесценению приватизируемых предприятий ... развратили многих хозяйственных руководителей, породили хищническое отношение к самой приватизируемой собственности» (Глазьев, 1998. С. 51). Он также справедливо отмечает, что «самый разрушительный эффект приватизируемая кампания имела в отношении стереотипов предпринимательского поведения. На фоне сотен процентов годовой прибыли от присвоения и последующей продажи госсобственности рентабельность производственной сферы в несколько процентов делала какую-либо производственную активность лишенной экономического смысла» (Глазьев, 1998. С. 51). В последнем утверждении имеется преувеличение: невозможно выгодно продать неработающее предприятие.
При всей критике процесса приватизации сама необходимость приватизации не подвергается сомнению, критикуются лишь методы. Встает также вопрос о том, что же делать с уже приватизируемым имуществом: вернуть в государственную собственность и подвергнуть справедливой приватизации? Далее Глазьев также справедливо критикует беспомощность государства в отношении «финансовых пирамид» (Глазьев, 1998. С. 56-57). Ошибочность макроэкономической политики в отношении финансовой стабилизации (Глазьев, 1998. С. 57-78) в интересах иностранного капитала, олигархов и в ущерб интересам основной части населения. Наиболее общей причиной указанных провалов в экономической политике Глазьев называет принятие реформаторами концепции «вашингтонского консенсуса» и «шоковой терапии» (Глазьев, 1998. С. 80-91) в интересах иностранного капитала и местной, особенно крупной буржуазии, и криминала. Обращает на себя внимание его оценка олигархии как «больше иностранной, чем национально ориентированной» (Глазьев, 1998. С. 100). Весьма аргументированной и беспощадной критике подвергает Глазьев лидеров оппозиционных партий, прежде всего КПРФ, за сговор с властью (Глазьев, 1998. С. 106-108).
Что касается позитивной программы, то она ограничивается обычной для стран с рыночной экономикой дирижистской программой. Это касается всех аспектов экономической политики. Мероприятия, предложенные Глазьевым (в качестве руководителя Аналитического центра Совета Федерации) с целью формирования экономической программы леводирижистски настроенного Совета Федерации не касались главных направлений реформ российского руководства. В основные мероприятия по либерализации экономики вносились лишь частичные поправки, преимущественно в области ценообразования и валютной политики, которые, однако, не отменяли ни свободы ценообразования на основные виды продукции, ни свободы внешнеэкономической деятельности. Относительно приватизации, которая была почти целиком нелегитимной, Глазьев предложил пересмотреть лишь сделки по инвестиционныым конкурсам (Глазьев, 1998. С. 200), введение государственной монополии на торговлю (но не производство!) алкогольными напитками (Глазьев, 1998. С. 198) и национализацию «неплатежеспособных предприятий и банков, имеющих стратегическое значение» (Глазьев, 1998. С. 198). И в этом огромное отличие мероприятий социал-демократической партии или леволиберальной буржуазной партии от мероприятий «платформы».
Глазьев прозорливо рассчитывал на возможность среднесрочного подъема российской экономики, опираясь на значительные резервы производственных мощностей и рабочей силы (Глазьев, 1998. С. 194). При этом его не смущала хищническая мотивация российских предпринимателей.
Оставался важнейший вопрос о модернизации российской экономики. В этом вопросе Глазьев был специалистом, многие годы исследуя как раз закономерности научно-технического прогресса и структурных изменений в экономике. Он убедительно показал, что наметившееся уже в позднесоветский период структурное (по технологическому уровню и человеческому потенциалу) отставание советской экономики значительно усилилось в 1990-е годы (Глазьев, 1998. С. 237-249). Очень выразительны данные таблицы, показывающие значительное отставание России от пороговых значений экономической безопасности (Глазьев, 1998. С. 250). В некоторых случаях это отставание было даже большим, поскольку Глазьев для его измерения пользовался либо приукрашенными данными Росстата (по социальной дифференциации), либо неудачными показателями (валовые инвестиции вместо чистых инвестиций).
В качестве решения долгосрочной задачи модернизации российской экономики Глазьев выдвигал переход к мобилизационной экономической политике. Эту стратегию Глазьев предлагал задолго до многих других экономистов2. Сущность ее видна из предлагавшихся им и ранее мероприятий по мобилизации дополнительных ресурсов в руках государства и проведению дирижистской экономической политики. Более развернуто он обосновывал этот курс в параграфе «Стратегии экономического роста». Исходный пункт этой стратегии - определение конкурентных преимуществ российской экономики. К ним Глазьев относил высокий образовательный уровень населения и духовные традиции, ориентирующие людей на созидательный творческий труд, богатые природные ресурсы, огромную территорию и емкий внутренний рынок, дешевизну рабочей силы в сочетании с достаточно высоким уровнем квалификации, развитый научно-технический потенциал, наличие собственных научных школ и уникальных передовых технологий, значительные масштабы свободных производственных мощностей, имеющийся опыт экспорта продукции с высокой добавленной стоимостью (Глазьев, 1998. С. 260).
Не вызывает возражений целесообразность начать выработку стратегии долгосрочного развития с определения конкурентных преимуществ. Их перечень у Глазьева достаточно полон. Многие из них определены более или менее обоснованно. Но все же преобладают завышенные оценки по каждому перечисленному пункту. Даже при наиболее очевидном - «богатые природные ресурсы» - не оговаривается, что значительная часть из них размещена в районах с суровыми природными условиями и в большом отдалении от рынков сбыта. Преувеличена и оценка человеческого потенциала, изрядно подорванного в результате Великой Отечественной войны, нескольких эмиграций, массовых репрессий, деградации образования в 1980-1990-е годы.
Предлагаемые автором меры в области развития технологий, в институциональной области и области макроэкономической политики (Глазьев, 1998. С. 261-262) носят слишком общий характер, чтобы можно было судить об их способности обеспечить радикальную модернизацию экономики России.
Глазьев, ссылаясь на расчеты новосибирского экономиста К.К. Вальтуха, указывает на необходимость четырехкратного увеличения капиталовложений в обновление и развитие производственного потенциала. Эти расчеты были обоснованны. В связи с этим Глазьев определяет возможность ежегодного роста ВВП на 5%, инвестиционной активности - на 15%, включая инвестиции в наукоемкую промышленность и новые технологии - на 20%, заработной платы - на 12%, эффективности производства - не менее чем на 10% при ограничении инфляции до 25% в год (Глазьев, 1998. С. 264). Эта часть работы Глазьева наиболее уязвима. В ней не выделены этапы восстановления имеющейся производственной базы и реконструкции, когда ее требуется быстро расширять. На основе приведенных данных нетрудно рассчитать, что дореформенный уровень экономики будет достигнут через 7 лет, увеличившись за этот период в 1,4 раза. В то же время рост капитальных вложений составит 3,47 раза. И то и другое выглядит вполне реальным, хотя и крайне трудно достижимым по институциональным причинам, исходя из материальных и финансовых возможностей экономики. Наибольшие сомнения могут возникнуть в отношении капитальных вложений, но и резервы производственных мощностей в инвестиционном комплексе были очень велики (он использовался примерно на четверть в начале периода). При таком соотношении роста ВВП и капитальных вложений доля капитальных вложений в ВВП должна была составить к концу периода (0,145 х 3,47) : 1,4 = 0,3б3. С учетом оборотных фондов доля накопления в ВВП должна была составить около 40% ВВП. При таком огромном росте доли накопления рост заработной платы никак не мог составить 12% в год. Столь же непонятно был намечен рост эффективности производства на фантастические 10% ежегодно. Получается, что ресурсы ежегодно должны были сокращаться на 5%. Здесь одни цифры никак не согласовывались с другими. В этом выразилась слабость Глазьева как макроэкономиста. Положение с этим расчетом усугублялось тем, что в нем были учтены (и то не полностью) только вложения в физический капитал. А для осуществления модернизации требовалось восстановление и развитие человеческого капитала, который пострадал в 1990-е гг. примерно так же, как и физический. Поскольку текущие вложения в него составляют примерно четверть от вложений в физический капитал (об этом Глазьев неоднократно пишет в книге), при осуществлении модернизации от текущего потребления населения требовалось отвлечь еще 10% ВВП5.
Вместе с тем достижение доли накопления в ВВП в размере 40% обеспечивало и дальнейший рост экономики после завершения восстановительного периода. К этому надо добавить необходимость повышения доли обороны в ВВП, которая, по мнению Глазьева, должна увеличиться с 2,9% ВВП до 5% ВВП (Глазьев, 1998. С. 250). И в таком случае впору говорить о необходимости сокращения личного потребления домашних хозяйств, преимущественно, конечно, за счет наиболее состоятельных слоев населения. В книге С. Глазьев неоднократно и справедливо осуждает чудовищную социальную дифференциацию в России, но почему-то не делает напрашивающийся из ее содержания вывод о возможности за счет резкого сокращения доходов наиболее состоятельных людей найти средства для модернизации экономики. Не хочется верить, что он не хотел портить отношения с этой влиятельной прослойкой российского общества. Хотя и исключать этого нельзя: Глазьев в этот период уже занимался серьезной политикой и был частью истеблишмента, возглавляя Аналитический центр Совета Федерации РФ. В то же время не следует забывать, что он больше года возглавлял Министерство внешнеэкономических связей в радикально реформистском правительстве Черномырдина.
Остается не ясным, благодаря каким институциональным изменениям Глазьев собирался обеспечить экономический рывок после завершения восстановительного периода. В частности, изыскать финансовые средства для модернизации. В книге Глазьева явно недооценивалась деградация нравственного и интеллектуального потенциала российского общества, а не только ее правящего слоя. Поэтому трудности модернизации российской экономики серьезно недооценивались. Сомнительным представляется и ориентация на развитие прежде всего отраслей пятого и шестого технологического уклада (Глазьев, 1998. С. 292-294), для чего не было предпосылок в развитии предыдущих укладов и что граничило с авантюризмом.
Позиция главной левой оппозиционной силы этого периода, КПРФ, располагалась между позицией «платформы» и позицией Глазьева. От позиции Глазьева она отличалась одним важным пунктом - требованием национализации сырьевых отраслей экономики и предприятий ВПК. Остальные направления программы Глазьева она принимала.
Оценивая в целом позиции левых сил в экономике, следует отметить, что они были очень сильны в критической части: негативной оценке состояния экономики и многих экономических мероприятий центральной власти. Менее сильны они были в позитивной части. Принятие позитивной части их программы при крайне трудной организационной деятельности позволяло надеяться на возрождение экономики в восстановительной период, но не на модернизацию экономики. Ясной и последовательной социалистической программы создания модернизированной экономики у них не было. И дело не только в робости и непоследовательности программных установок. Отсутствовал научный фундамент такой программы. Подчеркивая крупные достижения советской экономики (особенно сталинского периода), сторонники левого движения избегали рассматривать ее слабости и провалы, подвергать объективному критическому анализу. Это закрывало им дорогу для выработки более совершенной парадигмы экономического развития.
Радикальные рыночники
Радикальные рыночники долгое время были сосредоточены преимущественно в экономическом блоке правительства, администрации Президента РФ, обслуживающих их научных и консультационных структурах, входящих в состав государственного аппарата. Кроме того, существовали независимые исследователи, придерживающиеся тех же взглядов, иногда даже в более радикальном варианте (Л. Пияшева, Б. Пинскер, В. Селюнин, В. Найшуль, Б. Львин).
Отечественные (были и зарубежные) отцы рыночных реформ в России неоднократно подчеркивали, что их первоначальная программа была изложена не в виде письменного документа, а в виде серии законов, указов Президента РФ и правительства РФ, принятых зимой 1991-1992 годов. Однако ход осуществления экономической реформы зимой-весной 1992 года и требования общественности, Верховного Совета РФ и международных финансовых организаций вынудили правительство РФ, которое тогда еще фактически возглавлял Гайдар, в мае принять концепцию «Программа углубления экономической реформы». В ней и излагалась программа радикальных рыночников в этот период. Здесь следует отметить, что о существовании этой концепции даже не упоминают в своих воспоминаниях ни Егор Гайдар, ни министр экономики РФ А. Нечаев. Не упоминается она и в известной мне экономической литературе по данному периоду. Причины этих умолчаний не ясны.
В первом разделе концепции «Конечные цели и ограничения» провозглашались цели реформы: «Конечная цель реформ - экономическое возрождение России, рост и процветание отечественной экономики, обеспечение на этой основе благосостояния и свободы ее граждан. Необходимым условием ее достижения является формирование полноценной рыночной экономики, предполагающее глубокие преобразования социальных институтов, образа жизни большинства населения» (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 3). Вполне традиционно для тысяч правительственных программ в мире. Некоторая конкретика начиналась дальше в этом же разделе. Она начиналась с перспектив производства. «Неизбежный в условиях радикальной реформы временный спад производства не должен превысить определенный уровень, необходимо сохранить основные системы жизнеобеспечения и наиболее ценные элементы производственного и научно- технического потенциала» (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 3). Правительство увидело основные опасности проводимых реформ. Но никаких сроков преодоления кризиса и опасных размеров падения производства, типов систем жизнеобеспечения и опасного уровня угроз для них не называлось. Вообще в программе очень мало цифр для характеристики состояния экономики и определения его будущего. Но лучше для авторов концепции, чтобы их не было вообще: они саморазоблачительны.
В программе были названы основные направления реформы: либерализация, финансовая стабилизация, приватизация, структурная перестройка экономики, создание конкурентной рыночной среды, активная социальная политика (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 4). Содержание этих направлений излагалось весьма общо и банально. Некоторая конкретика появилась лишь при характеристике структурной перестройки. В ней выделяются три стадии: пассивная, связанная с устранением неэффективных производств и спадом производства, адаптация, перераспределением ресурсов в пользу эффективных производств и реконструкция, связанная с ростом инвестиций и производства (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 5-6). Эта схема в духе шумпетерианского созидательного разрушения обоснованно оценивала логику развития реформируемой экономики. В ней не хватало хотя бы примерных сроков и количественных оценок, по изложенной уже причине. Вместе с тем в соответствии с этими этапами впервые выделялись три периода развития экономики: кризисный, восстановления народного хозяйства, экономического подъема. Здесь впервые появляются количественные оценки. Они любопытны и неожиданны. Каждый этап характеризуется лишь пороговыми величинами отдельных экономических параметров. Они позволяют лучше понять экономические взгляды радикальных реформаторов. Критерием завершения этапа кризисного развития авторы принимают долю регулируемых цен не более 2-3% от объема ВНП, долю государственных закупок - не более 20% ВНП, устойчивую сбалансированность государственного бюджета (дефицит не более 3% ВНП, покрываемый за счет экономически оправданных источников), инфляцию - не более 3-5% в месяц, введение конвертируемости рубля по текущим операциям, поддержание его стабильного курса, прекращение спада производства (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 7). Здесь причудливо и с минимальным экономическим смыслом сочетаются действительные признаки завершения кризисного периода (прекращение спада производства) с условиями, по мнению авторов, его определяющими. Среди них есть желаемый уровень либерализации и макроэкономической стабильности. Никак не обосновывается, почему при заданных параметрах экономический спад должен прекратиться. Скорее можно ожидать (в соответствии со взаимосвязью показателей и историческим опытом) его продолжения на пути к достижению минимального дефицита бюджета. Критерии к тому же весьма противоречивы: не понятно, как при ежемесячной инфляции в 3-5% можно обеспечить стабилизацию валютного курса. Максимум, что дают эти показатели, так это целевые установки авторов концепции. Видно, что на этом этапе улучшения в экономике ожидают от ее либерализации и финансовой стабилизации. Опасности на этом пути все же осознаются. Так, при «предельно жесткой финансово-кредитной политике» ожидаются усиление спада производства и социальная напряженность, возможно, обвальное разрушение существующих производственных структур. Поэтому рекомендуется «управляемая инфляция, характеризуемая финансово-кредитной политикой умеренной жесткости» (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 8). Видимо, в качестве таковой и принималась ежемесячная инфляция в 3-5%!
Условиями и критерием завершения восстановления народного хозяйства являются доля госсектора в производстве не более 40%, в том числе торговле - не более 10%, доля кредитов, выдаваемых частными предприятиями фирмам, - не менее 70%, оживление производственной активности, достижение докризисного уровня ВНП (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 7). На этом этапе основной положительный эффект ожидается от приватизации экономики. Здесь авторы концепции видели две возможности: слабое или активное развитие предпринимательства. Первая возможность определялась «как в силу сохранения государственных регламентаций, так и вследствие недостатка собственной активности, неблагоприятной социальной среды. Приватизация происходит медленно и меняет хозяйственные мотивации несущественно. Собственность распределяется преимущественно исходя из социальных критериев, а ее перераспределение в пользу собственников, способных эффективно распорядиться своими капиталами, задерживается. Запаздывает формирование финансового рынка и становление институциональных инвесторов, институты накопления сбережений и их инвестирования остаются неразвитыми. Выход из кризиса, подъем и реконструкция экономики в этом случае затягиваются» (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 9). Очевидно, что авторы концепции уже уяснили главную опасность, подстерегающую в период приватизации: возможность появления в ее результате неэффективного собственника. Остается уяснить, каким образом они собирались этого избежать.
Критериями завершения этапа экономического подъема определялись темп экономического роста не менее 3-4% ВНП в год, опережающий рост экспорта продукции высокой степени переработки, устойчивое активное сальдо платежного баланса, норма накопления в ВНП - не менее 15% (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 9). Наиболее загадочно, каким образом планировалось обеспечить рост ВНП на 3-4% при минимальной норме накопления в 15%, обеспечивающей, с учетом потребностей в возмещении основных фондов, лишь простое их воспроизводство. Очевидно, что эта цифра взята «от фонаря». О такой далекой перспективе авторы концепции просто не задумывались. Они также предусмотрительно избегали называть даже примерную продолжительность каждого этапа. Только что с треском провалились два сделанных осенью 1991 года прогноза: Ельцина - о том, что трудности продлятся до лета 1992 года, и Гайдара - что розничные цены после их либерализации возрастут в 2,5-3 раза.
На этом этапе основную опасность они видели в «недостатке накоплений и низкой инвестиционной активности. Если на предыдущих этапах события будут развиваться по неблагоприятным вариантам, то слабое развитие предпринимательства и отсутствие эффективных собственников, низкий уровень потребления не обеспечат необходимую склонность к сбережениям. В этом случае будут очень медленно возникать эффективные механизмы трансформации инвестиций в сбережения» (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 10). Что здесь вызывает удивление, так это то, что авторы концепции сомневались в достижении минимального уровня инвестиций в ВВП в размере 15% - это уже значительно ниже имеющегося тогда уровня. Надо было быть очень низкого мнения о формировавшемся тогда под их руководством хозяйственном механизме, чтобы этого опасаться. Очевидно, что за внешней самоуверенностью реформаторов скрывались глубокие сомнения в судьбе затеянных ими реформ.
Авторы концепции обрисовали свое видение приватизации - ключевого элемента их концепции. Ему они посвятили значительную ее часть. Этот раздел начинается с определения общего ее видения. «Социально- политические и экономические особенности России требуют приватизационной политики, основанной на сочетании возмездного и безвозмездного подхода. Признавая ключевой целью приватизации формирование новой эффективной структуры собственности, правительство осознает, что в тактике приватизации необходим разумный баланс интересов всех социальных групп и политических сил общества» (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 18).
Авторы концепции сосредоточились на проблемах большой приватизации. Важный отрицательный опыт еще не завершенной малой приватизации при этом даже не был осмыслен.
Процесс большой приватизации представлялся в качестве сочетания безвозмездной или на льготных условиях передачи акций работникам и руководителям предприятий с народной приватизацией путем наделения граждан России именными приватизационными чеками, на которые они смогут приобретать акции приватизируемых предприятий (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 18-19). В качестве предварительного условия большой приватизации предусматривалось «создание условий для опережающего развития сети институциональных инвесторов (пенсионных и инвестиционных фондов, банков, страховых обществ), в том числе на основе накопления приватизационных чеков и реструктуризации государственного пенсионного долга» (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 19). Уже одно это условие означало откладывание «большой приватизации» надолго, ибо формирование такого большого количества новых финансовых институтов при минимально приемлемом их качестве требовало немало времени. Загадочно выглядела фраза о «реструктуризации государственного пенсионного долга» (почему долга и какого долга?). Не определялось соотношение между этими двумя формами приватизации.
Порядок приватизации уточнялся далее. «С формированием сети институциональных инвесторов начнется продажа акций крупных и средних предприятий. Стратегия продажи акций приватизируемых предприятий будет включать в себя два этапа: поиск стратегического инвестора, желающего купить контрольный пакет (через аукцион, конкурс, инвестиционные торги, в случае отсутствия нескольких покупателей - по прямой продаже), затем продажу «остатка» через тендер пакета акций, который позволяет привлечь большое количество мелких инвесторов» (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 19). Обращает на себя внимание то, что о работниках предприятий здесь уже ничего не говорится. Другое обстоятельство: даже не упоминалась в качестве предварительного условия проведения приватизации переоценка основных фондов, восстановительная стоимость которых в результате огромной инфляции должна была вырасти в десятки раз. Отсутствие такой переоценки предопределяло заниженную выручку от приватизации и огромные потери бюджета. Но, возможно, это был не просчет, а расчет для ускорения всего процесса и передачи «по дешевке» предприятий «своим людям». Об ограничениях доступа к приватизации для иностранцев не упоминалось.
В концепции определялись границы приватизации. «В электроэнергетике, газовой промышленности, на железнодорожном транспорте, на предприятиях связи и в ряде других отраслей, функционирующих по сетевому принципу или относящихся к естественным монополиям, предполагается создание преимущественно общероссийских акционерных обществ с сохранением контрольного пакета акций у государства» (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 20). В этот перечень не попала военная промышленность. Определялась и организационная форма приватизируемых монополий. «В целях формирования крупных вертикально интегрированных компаний, способных обеспечивать существенную экономию трансакционных издержек и экономию на масштабах, корпоратизации крупных хозяйственных комплексов (особенно в крупносерийном машиностроении, нефтяной, химической, авиакосмической промышленности) будут создаваться холдинговые структуры» (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 20). Эта разумная часть программы была результатом давления отраслевых министерств и впоследствии, за редкими исключениями (нефтяная промышленность), не соблюдалась. Из текста концепции совершенно не видно было, каким образом правительство собиралось содействовать появлению «эффективного собственника», о котором оно так пеклось и на которого надеялось.
Важное место в программе занимала структурная политика. Впоследствии либералы- рыночники о таковой и слышать не хотели. Причины ее определялись следующим образом: «Либерализация и стабилизация, политика открытия экономики кладут начало ее структурной перестройке, в ходе которой должна быть повышена доля производства потребительских товаров и услуг, в экономике произведена конверсия военно-промышленного комплекса, вовлечены в хозяйственный оборот мнимонеэффективные при деформированной системе цен источники природных ресурсов, резко снижена ресурсоемкость производства. Протекая стихийно, эти процессы могут привести к обвальному падению производства, массовой безработице, неоправданным потерям накопленного производственного и научно-технического потенциала. Возможно и нарушение функционирования основных систем жизнеобеспечения страны» (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 21-22). Грубое противоречие второй части текста сути рыночной экономики в ее шоковом варианте очевидно. Раз рынок, значит, пропорции устанавливаются стихийно (сиречь правильно). Очевидно, что развернувшийся глубочайший кризис смертельно напугал его инициаторов. Они увидели его реальные долгосрочные катастрофические последствия и испугались ответственности за их совершение. Тут уж было не до принципов и догм. Что же делать? «Поэтому возникает необходимость проведения целенаправленной структурной политики, которая, не препятствуя развитию рыночных отношений, в то же время придала бы реконструкции народного хозяйства управляемый характер, соразмеряла бы темпы свертывания нежизнеспособных производств с институциональными изменениями, возможностями привлечения инвестиций, создания новых рабочих мест и обеспечения социально-политической стабильности» (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 22). Как же предполагалось решить эту весьма противоречивую задачу? В сущности, авторы концепции признавались в своей неспособности ее решить на стадии кризиса и адаптации экономики из-за низкого уровня имеющихся у государства ресурсов и крайней трудности определения приоритетов не только в долгосрочном, но и в среднесрочном периоде (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 22-23). Такие предпосылки, по их оценкам, могли возникнуть только на стадии реконструкции экономики (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 26). На этом этапе задачами структурной политики ставились диверсификация экономики, «преодоление ее топливно-сырьевой направленности», перелив ресурсов из первичных во вторичные и третичные сферы экономики, диверсификация экспортного потенциала, стимулирование опережающего развития отраслей нового технологического уклада, снижение техногенной нагрузки на экономику (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 26). Почти ни одна из этих задач, кроме перелива ресурсов во вторичный и третичный секторы экономики, даже не начата решением спустя 20 лет. Но цели ставились уже тогда. Не находилось только средств для их достижения.
Последним разделом концепции быта социальная политика. Ее цели определялись следующим образом: «главная цель социальной политики - повышение трудовой и хозяйственной активности населения, предоставление каждому трудоспособному человеку условий, позволяющих ему своим трудом и предприимчивостью обеспечивать благосостояние семьи, формирование сбережений и их эффективное инвестирование. Социальная поддержка будет оказываться только тем, кто без нее не может обойтись, на основе целевых программ и, играя существенную роль на первом этапе, в дальнейшем не может рассматриваться как главное направление социальной политики» (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 27). В целом, вполне в русле либеральной экономической политики. Но оставались неприятные вопросы. Кого считать в числе нуждающихся в социальной поддержке: стариков, больных и инвалидов или также безработных, получающих мизерную заработную плату и пенсию? Каким по размеру определяется размер социальной поддержки? От этих неприятных вопросов концепция уходила.
Ключевой в концепции была реформа системы пенсионного обеспечения. Она предусматривала «переход от перераспределительного принципа к принципу капитализации индивидуальных пенсионных сбережений граждан. Начиная с 1993 г. необходимо осуществить переход к двухуровневой системе пенсионного обеспечения, где минимальные государственные пенсии, выплачиваемые через Пенсионный фонд Российской Федерации, дополнялись бы пенсиями, выплачиваемыми с индивидуальных счетов граждан в частных пенсионных фондах» (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 30). «Приватизация» социального обслуживания, по мысли авторов концепции, должна была, благодаря пенсионным, инвестиционным, страховым фондам, помочь решить насущную проблему нахождения частных источников накопления (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 28), как это делалось во многих развитых странах с рыночной экономикой. Авторы «забывали» определить социальные, экономические и ментальные условия для такой новой в современной России системы социального обслуживания. Ее не удалось сформировать и через 20 лет, несмотря на большие усилия. Обращает на себя внимание тот факт, что, говоря о социальной политике, авторы умудрились не заметить чудовищной социальной дифференциации, появившейся к этому времени в России. Это обесценивало всю их социальную политику.
Авторы обещали разработать и другие аспекты экономической политики, но не успели это сделать в короткие сроки (Архив Егора Гайдара, 1992. С. 30).
В целом, оценивая правительственную концепцию, следует отметить не только ее слабую и поспешную разработанность, но и то, что она показала величайшую растерянность ее авторов перед лицом свалившихся на них проблем. Они только летом 1992 г. в полной мере осознали их размер и тяжесть. Критиковать прежнюю экономическую политику оказалось несравненно легче, чем предложить свою. Ей сопротивлялась не столько коммунистическая номенклатура, как многие из них думали раньше, сколько история и география России, над которой они были не властны.
Умеренные рыночники
Важным документом этой группы экономистов явилась книга Александра Лившица «Экономическая реформа в России и ее цена». Ее значимость определяется тем, что автор впоследствии несколько лет был помощником Бориса Ельцина по экономическим вопросам и в этом качестве мог влиять на формирование экономической политики. Книга вышла в середине 1994 г. и поэтому может отражать точку зрения хотя бы части умеренных рыночников к тому времени, когда уже более определенно выявились результаты радикальных реформ.
С первых строк книги автор недвусмысленно одобряет курс на радикальную экономическую реформу (Лившиц, 1994. С. 3). Вместе с тем через страницу он заявляет совершенно необычное для группы экономистов, ориентирующихся на универсальные методы хозяйствования: «Рыночные экономики не скроены на один лад. Универсальны лишь главные элементы конструкции, а остальное зависит от национальных особенностей страны. Оставаясь рыночной, американская экономика отличается от немецкой не меньше, чем последняя от японской. В России тоже будет свой экономический уклад, собственная модель рыночного хозяйства» (Лившиц, 1994. С. 4). Это могло свидетельствовать о том, что автор сумел сделать серьезный вывод из практики реформ. Поэтому начну анализ его взглядов с параграфа «Специфика России». Лившиц быстро показывает, что он не разделяет многих традиционных для радикальных реформаторов взглядов и догм. Например, восторженного отношения к дореволюционной России. «Задолго до большевизма отечественная индустрия развивалась негармонично, структура производства была деформирована в сторону тяжелой и военной промышленности, экспорт отличался сильным сырьевым наполнением, доминировал монополизм. А еще царила вопиющая социальная несправедливость. Промышленники не проявляли должной ответственности, упрямились, не хотели делиться по-настоящему» (Лившиц, 1994. С. 144). Очевидно, что эти совершенно справедливые слова о дореволюционной экономике имели своей прямой целью современную российскую экономику и общество. Как и напоминание о том, что в «начале века были в Отечестве светлые головы, предупреждавшие, что в России это к добру не приведет. Так оно и получилось» (Лившиц, 1994. С. 144). Вот еще откуда идет его знаменитое: «надо делиться», обращенное к российской крупной буржуазии.
Вопреки преобладающему среди радикальных рыночников преклонению перед американской экономической моделью Лившиц пишет: «Уникальная даже в западном мире американская хозяйственная система находится на изрядном расстоянии от нашей экономики. Гораздо ближе то, что делается в Западной Европе. Речь идет о Франции, Италии, Испании, странах Восточной Европы» (Лившиц, 1994. С. 146).
Чековую приватизацию он рассматривает под углом зрения социальной справедливости. «Таким способом пытались не только распределить бывшую государственную собственность, но и сделать это максимально демократично. Образовать многочисленный слой людей, которым есть что терять. Как показывает практика, без этого невозможна ни экономическая, ни социально-политическая стабильность» (Лившиц, 1994. С. 147). С неспособностью российской буржуазии обеспечить демократизацию собственности он связывает Октябрьскую революцию (Лившиц, 1994. С. 147). Призрак новой революции все время стоит перед Лившицем, и он призывает российскую буржуазию не допустить этого умной социальной и экономической политикой. Остается только отметить, что иллюзии Лившица в отношении результатов ваучерной приватизации вскоре развеялись, подавляющая часть акций попала в руки крупнейших собственников.
В этом же направлении Лившиц рассуждает о менталитете россиян и его влиянии на выбор структуры собственности, развивая свои мысли о ваучерной приватизации. «Известно, что согражданам свойственны выраженные коллективистские стремления... Не исключено, конечно, что нас ждет искусственное удержание рабочих мест, проедание инвестиционных фондов, ослабление потенциала экономического роста, перегрузка потребительского рынка и прочее. Вероятно, что в перспективе это обернется меньшей эффективностью, нежели там, где структура собственности лучше соответствует рыночному идеалу. Каким будет конечный результат - покажет рынок. Но даже если пессимистический прогноз оправдается, то окажется, что России не удалось стать экономическим лидером по экономической эффективности. Ну и что? Гораздо важнее то, что она обретет структуру собственности, которую население признает удобной, «своей»» (Лившиц, 1994. С. 147-148).
Не менее неортодоксальны взгляды Лившица на геополитику России и ее влияние на структуру экономики и экономическую роль государства. «Она не может не быть великой державой, а потому должна обладать силой, чтобы отводить посягательства на огромные пространства и блокировать внутренние конфликты. Хотим того или нет, не обойтись без развитой военной индустрии, более утяжеленной, чем в других странах, структуре производства, сильного государства с экономическими функциями, далеко выходящими за рамки того, что описано в учебниках по теории рыночного хозяйства» (Лившиц, 1994. С. 147-148). О роли государственного сектора в экономике и методах управления Лившиц пишет: «Особенностью отечественной модели рыночного хозяйства будет развитой государственный сектор... Если так, то понадобятся адекватные методы управления и, естественно, государственное целевое программирование... тут-то и пригодится все жизнеспособное, что имелось в многолетнем опыте народнохозяйственного планирования» (Лившиц, 1994. С. 150). О социальной роли государства он пишет: «Государство должно взять на себя обеспечение основных социальных прав человека, стать верховным арбитром в разрешении социальных конфликтов. Его функции могли бы заключаться в установлении баланса сил, выправлении перекосов, порождаемых трудовыми или предпринимательскими монополиями» (Лившиц, 1994. С. 150).
К чрезмерной либерализации внешней торговли и привлечению иностранного капитала Лившиц относился настороженно: «Будет правильно, если государство, следуя давней традиции, станет поддерживать отечественное предпринимательство - и внутри страны, и за границей. Пойдет на либерализацию торговли не раньше, чем российский бизнес твердо станет на ноги. Учтет и то обстоятельство, что за последние сто лет отношение сограждан к полному контролю граждан над собственностью, расположенной на территории России, не очень-то и изменилось. Как и раньше, население настороженно относится к такой перспективе, предпочитая ограниченное участие зарубежного капитала в хозяйственной деятельности» (Лившиц, 1994. С. 151-152). Здесь, как и в других местах, обращает на себя внимание широкое обращение к историческому опыту России.
И уж почти по-социалистически ожидаемо звучит: «России нужны действенные механизмы перераспределения доходов. Не только бюджетные, но и добровольные. Необходимо обеспечить справедливый доступ к собственности, создать разумные процедуры распределения акционерного капитала. Совершенно недопустима бесконтрольная коммерциализация детских учреждений, школ, больниц и т. д. Хорошо бы иметь институт государственных уполномоченных по защите социальных прав граждан» (Лившиц, 1994. С. 154).
Посмотрим, как эти установки отразились на решении Лившицем конкретных вопросов российской экономики того периода.
Начинает книгу Лившиц с оценки цены реформ. Он признает ее чрезмерно высокой и объясняет это тремя факторами. Во-первых (и это уже необычно для российского рыночника того времени), дефектами самого рыночного хозяйства. Во-вторых, это «издержки перехода, зависящие от стартовых позиций, исторических наслоений, степени готовности субъектов экономики поменять модель поведения и прочих факторов» (Лившиц, 1994. С. 7-10). Здесь много справедливого, в том числе о «национальных экономических болезнях. Нет, однако, тени сомнения в оправданности самого перехода (как у Валенсы). В-третьих, ущерб, наносимый политическими обстоятельствами, а также ошибочными действиями ответственных за реформу органов государственной власти» (Лившиц, 1994. С. 10). В главе о достижениях реформы (куда он относит демонтаж основных элементов старой административной машины и «большие и, судя по всему необратимые изменения в экономической психологии и экономическом поведении» (Лившиц, 1994. С. 15), перемещение деловой активности из государственного сектора в частный и незначительные положительные изменения в отдельных небольших сегментах производства) он, несмотря на обязывающее название, гораздо больше говорит как раз о ее слабостях и недоработках. К положительным аспектам деятельности правительства Гайдара он относит линию на либерализацию цен и борьбу с инфляцией, что «вернуло рублю качества платежного средства» (Лившиц, 1994. С. 35). Ничего отрицательного в деятельности Гайдара он не видит, что находится в кричащем противоречии со всем остальным содержанием книги. Столь же великодушен Лившиц и к правительству Черномырдина, разве что места ему посвящает намного меньше, хотя работало оно много дольше. Зато много внимания уделяет критике программы Министерства экономики в августе 1993 года, хотя многие ее предложения шли в резонанс с идеями самого автора. Автор считал их нереалистичными в той конкретной ситуации, в чем частично с ним можно согласиться. Но и вредными, поскольку «реализация таких предложений означала бы безусловный конец экономической реформы». Но может быть эти предложения спасли бы экономику? Такой естественный вопрос автор не задает.
Лившиц весьма добросовестно и квалифицированно анализирует состояние экономики РФ. Его оценки носят крайне критический характер и в этом отношении мало отличаются от оценок коммуно-патриотической оппозиции. Особую тревогу у него вызывает сокращение производства наукоемкой продукции и продукции инвестиционного назначения, сокращение объема инвестиций. Он видит в этом огромную угрозу будущему экономики и со скорбью констатирует: «пока российская промышленность становится рыночной, примитивной и малоэффективной» (Лившиц, 1994. С. 91), «по структурным параметрам экономика России все более становится похожей на развивающуюся страну» (Лившиц, 1994. С. 92).
Много горького сказано о растущей социальной дифференциации, росте числа бедных и безработных (Лившиц, 1994. С. 100-111). Лившиц вовсе не считает эти факты неизбежными или полезными. При этом его беспокоит не столько несправедливость этих явлений, сколько их негативные политические последствия (Лившиц, 1994. С. 100). Автора ужасает криминализация экономики (Лившиц, 1994. С. 111-115). Вину за чрезмерные издержки реформ он возлагает в равной степени на исполнительную и законодательную власть (Лившиц, 1994. С. 117-137). При этом вопреки благодушной оценке деятельности исполнительной власти в параграфе о достижениях реформы он здесь подвергает ее сокрушительной критике, в особенности за недооценку государственного регулирования. «По необъяснимым причинам первое правительство реформаторов не проявило готовности занять зоны государственного регулирования, на совершенно законных основаниях отведенные ему экономикой рыночного типа. Речь идет о промышленной, структурной, инвестиционной политике, действенных социальных гарантиях и т. п.» (Лившиц, 1994. С. 119). Хотя автор и признает объективные ограничения для такой политики.
Содержательна критика налоговой системы России. Лившиц говорит об «удушающем влиянии налоговой системы» на развитие экономики России. Очень привлекательны и необычны его предложения для экономистов всех лагерей того времени о «введении налогов на недвижимость и экспорт капитала» (Лившиц, 1994. С. 60). Здравы предложения о методах борьбы с коррупцией путем повышения заработной платы госслужащим. «Служащих надо обеспечить такой заработной платой, чтобы обеспечить их от постоянной нужды, унизительной зависимости от начальства. Это не дело, когда служащие превратились в самый низкооплачиваемый слой населения» (Лившиц, 1994. С. 74). Лившиц, к сожалению, не объясняет, где для этого взять средства. Здесь обнаруживается самое слабое место в его взглядах. Он обходит две ключевые и взаимосвязанные горячие темы того времени: справедливость приватизации и изъятие чрезмерных доходов богатых слоев населения. Отсюда его рассуждения о структурной политике и социальной справедливости повисают в воздухе. Желание понравиться сильным мира сего благотворно для политической карьеры, но не для экономического мышления.
Анализ взглядов Лившица показывает, что здравомыслящие рыночники вполне осознавали тяжесть экономического положения России и его населения. Их очень пугало возможное народное возмущение, которое могло снести весь политический и экономический режим.
Очень важным и авторитетным представителем умеренных рыночников был академик Юрий Яременко. Оригинальность и глубина его экономических взглядов уже отмечались мною ранее при анализе экономических дискуссий конца 1980-х годов (Ханин, 2010). В конце 1992 года он констатировал катастрофическое сокращение промышленного производства в обрабатывающей промышленности России. На этом основании он сделал вывод: «именно сейчас положено начало тому повороту в экономике, который означает превращение России в страну, ориентированную главным образом на производство сырья» (Яременко, 1999. С. 145). Причиной этого является, по его долголетнему мнению, структурное неравновесие экономики (Яременко, 1999. С. 146), которое складывалась десятилетиями. Виновных как будто нет, следуя этой логике среди нынешних политиков. Чему быть - того не миновать. Однако он связывал этот разрушительный процесс с преждевременной либерализацией цен, которая привела к огромному росту цен на топливо, сырье и материалы. «В условиях структурно-технологического неравновесия, иерархически устроенной промышленности, разумеется, при высоком уровне монополизма, наиболее приемлема последовательная корректировка уровня цен, а уж затем, возможно, их либерализация. Именно таким путем пошли в Венгрии и Китае» (Яременко, 1999. С. 147). Таким образом, отвергалась одна из основ политики либерализации правительства Гайдара, как преждевременная, не учитывающая характера российской экономики. Нельзя сказать, что такая ценовая политика была легким делом: для того чтобы вовремя регулировать цены и таким образом не сделать убыточными производителей топлива и сырья и не погубить жизнеспособную (а не всю) часть обрабатывающей промышленности, требовалась высочайшая квалификация.
Содержательный анализ институционального состояния тогдашней российской экономики содержится в рекомендациях Яременко по «реалистическому, прагматическому» подходу к изменениям в экономической политике России. Он исходит из того, что «наша экономика, несмотря на изменения последних лет, остается государственной централистской экономикой. Сделана лишь попытка заменить централизм прямого распределения финансовым централизмом» (Яременко, 1999. С. 148). Иначе как революционным это утверждение в условиях почти всеобщей либерализации и начавшейся массовой приватизации назвать нельзя. Оно в новом свете показывало реальное институциональное состояние российской экономики (вскоре его поддержал Михаил Бернштам). Из поставленного диагноза Яременко делал вывод: «возвращение к системе госзаказа, своего рода натурального налога с двумя уровнями цен, и ориентация на двухсекторную экономику чреваты определенными издержками, однако, это создает гарантии восстановления и поддержания уровня производства, соответствующего нашему реальному потенциалу» (Яременко, 1999. С. 148-149). Таким образом, Яременко возвращается к своей старой идее о двухуровневой экономике, оговариваясь, что это сопряжено в новых условиях с определенными издержками, не указывая, к сожалению, о чем идет речь. Он подчеркивает: «восстановление регулирующих воздействий - наша задача» (Яременко, 1999. С. 150). В новых условиях он меняет и формы этого регулирования: «законодательно оформленный приоритет государственных решений должен сочетаться с налаживанием постоянного переговорного процесса между правительством и отраслевыми ассоциациями производителей» (Яременко, 1999. С. 150). Государственное регулирование Яременко распространяет на определение уровня оплаты труда, тоже по договоренности с ассоциациями производителей и профсоюзами. В плане сохранения потребительских стандартов он упоминает о необходимости преодоления монополизма в торговле. Яременко предлагает: «Необходимо резко изменить экономическую политику в сторону восстановления производственных приоритетов принимаемых решений. Первоочередной мерой в этом направлении является восстановление оборотного капитала производственной сферы до уровня, обеспечивающего устойчивость производства товаров и услуг» (Яременко, 1999. С. 152). Здесь очевиден отказ от первоочередной финансовой стабилизации, проводимой правительством, ибо восстановление оборотных средств требует немалых финансовых вложений, которые еще надо умело распределить по отраслям и предприятиям. И действительно, он считает, что «необходима смена ориентиров в кредитно-денежной политике. Прежде всего, отказ от догмы бездефицитного бюджета» (Яременко, 1999. С. 153). Но должен ли быть какой-нибудь лимит на размер этого дефицита? Об этом Яременко умалчивает. Другое его предложение - отказ от установления курса рубля на основе валютных аукционов и установление его Центральным банком, который должен «установить реалистический, значительно более высокий курс рубля для экспортно-импортных операций» (Яременко, 1999. С. 153). При этом он резонно и со знанием дела указывает, что это негативно скажется лишь на экспорте небольшого объема обрабатывающей продукции и позволит «прекратить разрушение рынка товаров длительного пользования, экспортируемых сейчас по фактически демпинговым ценам». Добавлю: и лишит огромных доходов валютных спекулянтов в лице коммерческих банков, которые основные доходы получали именно от этих операций.
Далее он пишет об инвестициях: «Следует принять меры по восстановлению инвестиционного спроса в целях полной реализации наших инвестиционных возможностей. Очевидна необходимость увеличения бюджетного финансирования капитальных вложений и инвестиционного кредита. Для этого необходимо срочно организовать систему инвестиционных банков, поддерживаемых на первых порах Центральным банком» (Яременко, 1999. С. 154). Очень жаль, что автор не посчитал хотя бы примерно, сколько нужно средств для пополнения оборотных средств и восстановления инвестиционного спроса. Яременко выступил за «индексацию вкладов населения на 31.12.1991 ... по умеренно регрессивной шкале» (Яременко, 1999. С. 155). При этом сбережения (скорее всего, все-таки компенсацию) для недопущения инфляционного всплеска предлагалось использовать в трех направлениях: для приобретения текущих потребительских благ, предметов долговременного пользования и приобретения акций, облигаций и прямых инвестиций. Ни размеры общего объема компенсаций, ни их распределение по трем направлениям не указывались.
Принципиальное значение имеет его точка зрения на необходимость сохранения социальных гарантий, которые не могут быть отменены «без ущемления человеческого достоинства наших граждан, непоправимого ущерба для всего привычного уклада жизни населения и разрушения производства» (Яременко, 1999. С. 155). Он осуждает и чрезмерную социальную дифференциацию. И не только по социальным, гуманистическим соображениям, но и по чисто экономическим. «Сегодняшние перепады в доходах и потреблении усугубляют неравновесие в экономике и разрушают стимулы к эффективному труду» (Яременко, 1999. С. 156). Он обращает внимание на долгосрочные последствия разрушения социальной сферы.
«Те потери, которые мы здесь уже понесли - трудновосполнимы. Из приоритетов экономической политики полностью выпали просвещение, здравоохранение, коммунальное хозяйство» (Яременко, 1999. С. 156-157). В отношении социальных гарантий Яременко идет намного дальше своих единомышленников, предлагая «введение карточных принципов обеспечения незащищенных слоев населения определенным минимумом товаров первой необходимости» (Яременко, 1999. С. 157). Но все эти меры социальной политики также не посчитаны. Непросчитанность разумных предложений и отсутствие определения источников их покрытия - самое слабое место в концепции Яременко.
Отмечу новые моменты в последующих работах Яременко. В 1994 году он подчеркивал опасные долгосрочные последствия ошибочных реформ. «Спад производства наиболее опасен тем, что он может разрушить именно тот потенциал, который может обеспечить реструктурирование производства. Если это произойдет, то наша страна обречена на застой и инфляцию в течение многих лет» (Яременко, 1999. С. 164). «Поскольку падение производства продолжается, существует угроза того, что мы перейдем крайнюю черту. В этом случае вместо рыночной экономики мы получим экономику прямого распределения ресурсов, разнообразные модификации карточной системы» (Яременко, 1999. С. 165).
Важнейший новый момент в оценке Яременко экономического положения России в 1996 году - его альтернативная оценка (на основе расчетов части коллектива института) показателей рентабельности отраслей экономики. Яременко и раньше был не чужд альтернативных оценок. В 1980-е годы он рассчитывал реальное наполнение отраслевых инвестиций. В этот раз задача была сложнее. Исходным пунктом расчетов Яременко была вполне правдоподобная гипотеза о том, что «в условиях высокой инфляции наличие лага между приобретением ресурсов и временем реализации продукции приводит к тому, что в статистической отчетности занижается величина промежуточного продукта и соответственно завышается величина добавленной стоимости. Причем, чем выше уровень инфляции, тем больше масштабы завышения добавленной стоимости» (Яременко, 1999. С. 182). К сожалению, алгоритм и исходные данные дальнейших расчетов Яременко не указал, поэтому их невозможно верифицировать. Но вывод любопытен. Реальную рентабельность экономики они не меняют: она даже повышается для 1994 года с 17% до 21%4. Но коренным образом меняется уровень рентабельности по отраслям. Расчетные показатели рентабельности отраслей реального производства по сравнению со статистической радикально снижаются: промышленность - с 18% до 1%, сельское хозяйство с - 5% до - 38%, строительство - с 25% до 10%. В то же время рентабельность сферы обращения повышается столь же радикально: с 11% до 131%. Из этой сферы выделен лишь транспорт: его рентабельность вырастает с 28% до 60%. В промышленности вырастает рентабельность практически всех отраслей добывающей промышленности и снижается рентабельность почти всех отраслей обрабатывающей промышленности, некоторые из них становятся убыточными (кроме угольной, где убыточность выросла, а также химической, легкой и пищевой промышленности). По другим отраслям промышленности рентабельность остается положительной, но сильно снижается: например, по машиностроению - с 33% до 1%. В связи с этими расчетами отмечу, что в них, к сожалению, не была учтена огромная недооценка основных фондов. Это привело к относительному завышению рентабельности в фондоемких отраслях и занижению в нефондоемких отраслях.
Какие же выводы делает Яременко из этих расчетов? Во-первых, радикальное изменение практики кредитования. «Нормализация условий кредитования экономики потребовала бы внедрения в практику столь же дифференцированной и обеспеченной административными средствами процедуры предоставления кредитов... что не может быть обеспечено без беспрецедентного административного давления» (Яременко, 1999. С. 183). Практика пошла по естественному пути кредитования преимущественно сферы услуг и рентабельных отраслей экономики краткосрочными кредитами. Во-вторых, «сочетание мер, направленных на сдерживание цен и тарифов в отраслях, лидирующих в ценовой гонке, и менее жесткой денежно-кредитной политики» (Яременко, 1999. С. 185).
Определив основные диспропорции экономики, он охарактеризовал их как «дезинтеграция, автономизация отдельных частей экономики», которая может привести к тому, что «неполное использование возможностей национальной экономики примет хронический характер» (Яременко, 1999. С. 186). Отсюда его прогноз 1996 года состоял в том, что «в рамках реализуемой в настоящее время стратегии реформирования российская экономика не имеет никаких долгосрочных перепек- тив развития. Поскольку масштабы сокращения новой экономики еще несколько лет будут превосходить величины вновь создаваемой производственной системы, можно ожидать продолжения экономического спада в России в течение 4-5 лет, т. е. практически до конца нынешнего столетия» (Яременко, 1999. С. 189).
Намного раньше своих единомышленников и подавляющего большинства экономистов того времени, даже ярых рыночников, напуганных снижением доходов населения, Яременко понял исчерпанность возможностей сохранения среднего уровня жизни населения. «Главный же итог 1995 года состоит в исчерпании адаптационных возможностей экономики, позволивших ей в 1993-1994 годах, несмотря на значительное сокращение производства, сохранять относительно стабильный уровень доходов населения. Теперь основная задача предприятий состоит в том, чтобы сохранить производство как таковое, пусть даже путем снижения зарплаты и увольнения работников» (Яременко, 1999. С. 189-190). К сожалению, на этот раз он не связал эту проблему с уменьшением социальной дифференциации и утечкой капитала.
Яременко по достоинству оценивал создававшиеся в 1990-е годы рыночные институты. В середине 1990-х годов он писал о российских банках следующее: «Сейчас банки - это не более, как некий институт перераспределения богатства, использующий инфляционный спрос на деньги... Банки у нас... занимаются тем, что съедают национальное богатство в его производительной форме» (Яременко, 1999. С. 247). Из этого он делал вывод о неизбежности, для недопущения краха экономики, радикальных мер по изменению институциональной структуры экономики. «Здесь много вариантов. Скажем, национализация «Газпрома», монополия внешней торговли. А можно принять более мягкие меры, допустим, ввести экспортные пошлины для гарантированного сбыта энергоресурсов на внутреннем рынке. Кроме того, конечно, должна быть другая банковская система. Поторопились провести тотальную денационализацию банков» (Яременко, 1999. С. 251). «Те институты, которые мы сейчас сформировали - бесплодны. Это относится к приватизации, отсутствию какой-то конструктивной роли кредитной системы» (Яременко, 1999. С. 260).
Возникает законный вопрос: есть ли основания считать Яременко пусть и умеренным, но рыночником? Из его многочисленных статей периода 1990-х годов становится ясно, что по его мнению для этого предварительно нужны структурные изменения.
Демократические рыночники
Менее заметную, чем предыдущие течения, роль играло в тот период такое направление экономической и общественной мысли представителей, которое я назвал бы «демократические рыночники».
Их особенность состояла в том, что экономические преобразования они рассматривали прежде всего сквозь призму влияния на демократизацию России. Они охватывали более широкий аспект общественного развития, чем «чистые экономисты», и в этом их сила, ибо экономика - это часть общественной жизни и даже, рискну утверждать, не самая важная ее часть. Но в чем-то и слабость, ибо они не были специалистами в узкоэкономических вопросах.
Наиболее выдающимся представителем этой группы был Юрий Буртин - бывший редактор журнала «Новый мир» в период Твардовского и видный, искрений деятель демократического движения периода перестройки. Еще с периода «Нового мира» он много общался с экономистами и приобрел экономические знания, позволявшие ему относительно квалифицированно обсуждать и экономическую тематику.
Уже через полгода после провала августовского путча и распада СССР Ю. Буртин очень точно определил социально-экономическую сущность нового режима. Он с удивлением констатировал, что российская власть, называвшая себя демократической, сохранила основные черты поведения старой власти. «Всего через полгода после пронесшейся очистительной бури все уже снова затянуло тиной. И все более явственно пахнет гнилью... в обществе быстро нарастает состояние обманутости, разочарования» (Буртин, 2003. С. 281). Буртин обнаруживает, что в «нетленности сохранилась, за совершенно единичными исключениями, вся старая номенклатура» (Буртин, 2003. С. 282). Огромный бюрократический аппарат еще больше разросся, человек по-прежнему бессилен перед государственной машиной, перед любым чиновником. Исполнительная власть отодвигает и подминает под себя представительную (Буртин, 2003. С. 283-284). Широкая крупномасштабная приватизация все откладывается, полным ходом идет приватизация номенклатурная. И здесь уже он декларирует свою приверженность передаче предприятий трудовым коллективам, видя в этом проявление демократии (Буртин, 2003. С. 285). Он уверен, что «рынок, то есть саморегулирующаяся система, основанная на частном интересе - такая цель в принципе недостижима, если ее осуществление целиком отдано в руки аппарата, пользующегося единственно доступными ему административными средствами» (Буртин, 2003. С. 285). Буртин уточняет свою позицию в отношении ведущей роли аппарата в проведении реформ: «Этот курс, начертанный самим аппаратом, осуществлялся и осуществляется им исключительно в собственных интересах» (Буртин, 2003. С. 113). Он упрекает власть в ее скрытости в отношении численности и состава правительственного аппарата и прекращении борьбы с привилегиями номенклатуры, безнаказанности для влиятельных преступников (Буртин, 2003. С. 287-290). Суровым обличением новой власти выступают его слова о том, что «по происшествии полугода полностью выяснилось, что мы живем в прекрасной стране, где... 90% населения живет за чертой бедности, но зато богатые стали намного богаче... Нет даже «полицейского порядка», а есть только огромные корпорации воров и грабителей... где любой преступник... может чувствовать себя в полной безопасности» (Буртин, 2003. С. 290).
Буртин не ограничивается выражением отвращения к новой власти. Он задумывается над причинами столь быстрого перерождения демократии «во много раз быстрее, чем нечто подобное совершилось в нашей стране после Октября» (Буртин, 2003. С. 291). Эти его размышления чрезвычайно любопытны. Первая причина, по его мнению, - «поразительная живучесть государственной системы социализма, явным образом недооцененная его противниками» (Буртин, 2003. С. 291). Далее идут субъективные факторы, прежде всего фигура Ельцина, которого он упрекает в «отсутствии твердых нравственных принципов» (Буртин, 2003. С. 292). Но больше всего от него достается бывшим соратникам. «Наша, и ничья больше, вина в том, что слово «демократы» употребляется нынче либо в кавычках, либо с присовокуплением «так называемые», либо просто в бранном смысле и переиначивается в «дерьмократов». Это справедливое возмездие за то, что, за очень редкими исключениями, все мы действительно оказались никудышными демократами» (Буртин, 2003. С. 294). Можно было бы сказать и жестче: стали «демократами», когда это стало выгодно. Исключительно выразительны и правдивы нарисованные Буртиным портреты новоявленных демократов разлива перестройки. «Мы оказались падки на успех, на свет телевизионных юпитеров, на вдруг широко открывшиеся возможности печататься, давать интервью, ездить за границу, - выступать там на всевозможных симпозиумах и «круглых столах», читать лекции о перестройке в Гарварде и Сорбонне. Только и слышно было о наших «прорабах перестройки»: «он сейчас в Англии»,» она завтра прилетает из Швеции», «на следующей неделе они все уезжают в Барселону». В Барселону ездили много чаще, чем в Тулу или Кострому. Незаметно возникал стиль жизни, недоступный большинству, и тем самым реальное отделение от этого большинства. А затем ко вкусу популярности для многих новых людей добавились вкус власти, маленькие удовольствия, доставляемые высоким общественным положением, ну а то, что 90% народа, от имени которого ты выступаешь и правишь, лишены таких преимуществ, ездят в переполненных автобусах, давятся в очередях, за границей не бывают, живут трудно, бедно и со временем все труднее. Все у нас сейчас заражено, проедено политиканством» (Буртин, 2003. С. 294). Уродами, таким образом, оказались не только власть, но и общество. Отмечу, что критика ельцинского строя антикоммуниста Буртина по содержанию смыкается с критикой коммунистов того периода, а временами еще жестче.
В конце 1992 года в статье под выразительным заголовком «Чужая власть» Буртин, анализируя действия послеавгустовской власти, делает ключевой выывод: «сама власть... начинает на глазах перерастать в особый вид плутократии - нового, еще не виданного в истории этатистского посткоммунистического образца» (Буртин, 2003. С. 306). Поясняя этот термин, Буртин напоминает, что «пплутократия» по происхождению слово греческое: от «плутос» - богатство и «кратос» - власть. Власть богатых. Но в нашем языке к его исходному смыслу примешивается добавка от соседнего, вполне русского слова «плут». Получается нечто вроде «власти плутов». Или так: «власть богатых плутов» (Буртин, 2003. С. 306). И далее о том же и еще более выразительно: «Это государство, которому ничто по-настоящему не дорого: ни природа, ни культура, ни люди, для которого потеряли всякую цену талант и знания ученого, инженера, врача, писателя, мастерство, трудолюбие, опыт рабочего или земледельца. Честный труженик здесь никому не нужен - даже в большей степени, чем раньше» (Буртин, 2003. С. 308). Пока критика Буртина постсоветского общества носит более этический, чем социально-экономический характер. Но она все расширяется и углубляется.
Сопоставляя два возможных пути развития России после августа 1991 года (радикально-демократический и консервативно-бюрократический), Буртин напоминает о примерно аналогичном варианте после отмены крепостного права в России в 1861 году и делает вывод, что консервативный вариант, избранный тогда самодержавием, задержал развитие капитализма и в конечном счете привел к революциям в России (Буртин, 2003. С. 315). В связи с этим он считает, что аналогичное поведение российских властей может привести к аналогичным последствиям: «как бы не пришлось нам за это в самом деле испытать «революционные потрясения» с действительно гигантскими жертвами и разрушениями» (Буртин, 2003. С. 315).
Подвергнув тщательному анализу состояние всех политических и общественных институтов послеавгустовской России, Буртин пишет в начале 1993 года, что это «заставляет определить нынешнюю российскую демократию как сугубо формальную и номинальную, как своего рода театр» (Буртин, 2003. С. 323). И это задолго до Путина или даже Конституции 1993 года.
Исключительно важное значение имеет характеристика нового строя в России, данная Бур- тиным в замечательной статье «Новый строй», написанной весной 1994 года в виде интервью совместно с Г. Водолазовым. Назвав экономический строй России номенклатурным капитализмом, Буртин так его охарактеризовал: «Это общество, где средства производства, даже если они «приватизированы», по-прежнему лишены заботливого и инициативного хозяина, где не поощряются трудолюбие и бережливость, где царит казнокрадство и коррупция, где безраздельно властвует чиновник, а рядовой человек перед ним по-прежнему бесправен» (Буртин, 2003. С. 341). Он называет его также ублюдочным капитализмом (Буртин, 2003. С. 341). Говоря о всех видах собственности в России (кроме части мелкого бизнеса), он пишет: «Это частная собственность за общественный счет, в том числе в большей или меньшей степени за счет нынешнего налогоплательщика, частная собственность без частной ответственности и риска» (Буртин, 2003. С. 390). Конечно, если она такова (здесь нужны были более обширные доводы и факты), это нельзя считать ничем другим, как ублюдочным капитализмом без будущего. В качестве последствий этого ублюдочного капитализма Буртин называет, в полном согласии с коммуно-патриотами, следующее: «свертывание промышленного и сельскохозяйственного производства, переходящее в деиндустриализацию страны... неостановимый отток умов и талантов, деградация науки, техники, культуры, образования, общее катастрофическое снижение духовного потенциала нации, резкое снижение ее физического и нравственного здоровья., сплошная криминализация аппарата и всех форм хозяйственной деятельности» (Буртин, 2003. С. 367). Разделяя эти оценки, хочу все же обратить внимание на то, что многие катастрофические последствия проводившихся реформ связаны с ошибочной макроэкономической политикой. В то же время безответственность частных собственников носила менее общий характер. Ей препятствовали многие факторы (порядочность части из них, давление внешней среды - коллективов работников, местных и центральных властей, СМИ, инстинкт самосохранения).
Выдающееся значение имели мысли Буртина в отношении теории переходного периода от социализма к капитализму, высказанные в 1997 году. Эта теория, очень популярная в 1990-е годы среди сторонников (разных оттенков) экономических реформ, приобрела характер догмы. Она позволяла оправдать безобразия российской экономики и общества незавершенностью переходного периода, незрелостью, молодостью нового общества. Вопреки этому Буртин писал: «Все основные черты нового общественного устройства в России приобрели отчетливость и определенность» (Буртин, 2003. С. 395). И далее он дает блестящую характеристику этого общества во всех его аспектах (правящий слой, власть, собственность, обогащение, эксплуатация). В отношении предпоследнего аспекта он дает глубокое объяснение причинам огромного обогащения нового правящего слоя по сравнению с советским периодом: 1) гигантское расширение для власть имущих объекта присвоения, 2) возможность продать за хорошие деньги то, что досталось даром, 3) устранение ограничительных норм номенклатурного распределения (Буртин, 2003. С. 400). Он дает подробное описание всех аспектов усиления эксплуатации в постсоветский период (Буртин, 2003. С. 402). Из сказанного о новом строе Буртин делает вывод: «В лице «номенклатурного капитализма» мы имеем дело с новым классовым обществом. Будучи в этом отношении прямым наследником советского строя, оно отличается еще большей выраженностью и остротой социальных контрастов и противоречий, что делает его в современном мире прямо-таки восьмым чудом света. Непригодный для жизни, не заключающий в себе ничего, кроме наследственных и приобретенных пороков, «номенклатурный капитализм» годится только на снос» (Буртин, 2003. С. 403). В этой связи Буртин решительно отвергает сходство номенклатурного капитализма с нормальным капитализмом.
В этом противопоставлении он наряду с прежними аргументами (паразитический характер и безответственность) добавляет новые, навеянные не только социологией и экономической теорией, но и хорошо знакомой ему художественной литературой.
Буртин показывает, что новый строй в отличие от советского, к которому он относился без симпатий, лишен всякой легитимности. Говоря о правящем слое России, он пишет: «Правовая и моральная легитимность его привилегированного положения находится, можно сказать, на нуле. От коммунизма и «руководящей роли КПСС» она отреклась, сверхдержаву развалила, индустрию и армию разрушила, науку, культуру, здравоохранение пустила по миру и что, кроме собственных шикарных дач, сумела создать?» (Буртин, 2003. С. 405). Едкой и справедливой критике Буртин подвергает ссылки на профессионализм номенклатуры: «В основном же опыт наших начальников - это искусство обходить закон, опыт самоснабжения, коррупции, устройства личного благополучия за чужой счет. Это опыт людей, под чьим руководством страна десятилетиями топталась на месте, сползала в зависимость и отсталость, гнила изнутри, а теперь и вовсе находится в состоянии распада и разрухи» (Буртин, 2003. С. 405-406). Буртин был готов признать, что приватизация была проведена в соответствии с буквой закона, но не его духа (Буртин, 2003. С. 406). Но как было показано в главе 1, систематически нарушалась и его буква. В связи с нарушением духа закона он считает незаконной «большую часть нынешней собственности» (Буртин, 2003. С. 407). Он пишет о криминальности «номенклатурного капитализма». «Криминал здесь не «недостаток» и даже не просто свойство данной общественной системы, но ее природа, ее суть» (Буртин, 2003. С. 408).
Подвергая беспощадной и уничтожающей критике новую систему, Буртин в то же время выступает против как будто напрашивающегося возврата к советской системе. По ряду соображений, приведу самое интересное и убедительное, но не бесспорное: «Если и раньше социалистическая экономика двигалась с ужасным скрипом, то теперь, когда ее техническая база подорвана, кадры растеряны, а казна богата долгами, то попытка вернуться к административно-командной системе означала бы ее немедленный и всеобщий хозяйственный крах и коллапс» (Буртин, 2003. С. 409). Столь же решительно он отвергает и возврат к дореволюционной России (Буртин, 2003. С. 410).
Буртин видит причины провала построить нормальный капитализм в России в различном генезисе западного и советского общества. И эти его выводы представляются мне наиболее глубокими. «Поскольку капитализм явление органическое, его совершенно невозможно «ввести», «построить», тем более в такой огромной стране» (Буртин, 2003. С. 414). Он невольно повторяет более раннюю мысль Леха Валенсы о том, что из ухи нельзя сделать аквариум. Выход из сложившегося общественного и идейного тупика Буртин видит в давно высказанной идее Сахарова (а ранее высказанной многими западными учеными) о конвергенции социализма и капитализма, казалось похороненной в 1990-е годы и левыми (как троянский конь капитализма) и правыми (как утопической и обанкротившейся в годы перестройки) (Буртин, 2003. С. 415)5. В этой связи Буртин уже в самые последние годы своей жизни (он умер в 2000 году) обращается к НЭПу как модели такой конвергенции социализма и капитализма. Это обращение имеет огромное значение в эволюции отношения хотя бы части этой группы гуманитариев (это относилось и ко мне) к советскому периоду. В конце 1980-х годов он отвергался ими полностью, как сплошная ошибка и даже преступление. Не стану рассматривать как выходящую за рамки периода всю совокупность взглядов Буртина этого периода на советскую историю вообще и НЭП в частности. Важно то, что он готов был взять из нее лучшие ее части. В своем анализе НЭПа он не отвергал такие важнейшие результаты Октябрьской революции, как национализированную крупную промышленность, большую часть транспорта, банковскую систему. С величайшим уважением он отзывался о политических талантах и человеческих качествах Ленина. Дефектом НЭПа он считал лишь тоталитарную политическую систему. Поэтому в качестве желательной модели для постсоветской России он рассматривал сахаровскую модель, основанную на конвергенции капитализма и социализма. Отсюда следовало, хотя прямо это и не говорилось, что отвергались такие мероприятия постсоветской власти, как приватизация крупной промышленности (ранее он отвергал лишь ее методы), ряда отраслей транспорта, банковской системы. К сожалению, более подробно свои взгляды на эти вопросы Буртин не успел изложить.
Другие концепции
Выше были изложены наиболее влиятельные экономические концепции рассматриваемого периода. Кроме них в этот период были выдвинуты и другие весьма содержательные концепции, часто не менее интересные и оригинальные, хотя и находившиеся на обочине экономических дискуссий. Начну с левых концепций. Наряду с преобладавшей социал-демократизацией этого течения в нем сохранялись и ортодоксальные воззрения. Так, А. Сергеев, выделявшийся своими ортодоксальными взглядами, еще в предыдущий период (Ханин, 2010. С. 291-293) писал: «России неизбежно предстоит еще раз пройти через переходный период от капитализма к социализму. Этот период имеет ту особенность, что в стране имеются многочисленные кадры экономистов и управленцев, прошедших школы социалистического хозяйствования. Это создаст возможность его меньшей продолжительности по сравнению с первым переходным периодом» (Остов, Зотова, 1997. С. 626). Довод, на первый взгляд, достаточно убедительный и логичный. В середине 1990-х годов российский капитализм в глазах большинства российских граждан себя полностью дискредитировал. Не требовалось слишком много усилий, чтобы вернуть экономику к дореформенному институциональному уровню. Верно и то, что к этому времени сохранились старые управленцы из регулирующих органов и на самих предприятиях, что облегчало переходный процесс. Требовалось «немногое» - взять власть. Для этого не было ни лидеров уровня Ленина, Троцкого и Сталина, ни партии убежденных революционеров. Но А. Сергеев все же преуменьшал стоящие перед новой-старой системой задачи. Сошлюсь на вышеупомянутое мнение Буртина. Но самое главное состоит в том, что возвращался уже провалившийся проект. Правда, А. Сергеев и его коллеги внесли в него существенные изменения (Ханин, 2010. С. 280-293), но еще надо было, чтобы их приняли и, самое трудное, реализовали. У коммунистов 1990-х годов (не обязательно членов коммунистических партий) все же не было прорывных идей.
Очень показательно и важно, что в этот период к коммунистическим идеям примкнули те, кто ранее их отвергал. Так, Виктор Волконский видел важную особенность России в «невозможности товарного производства вообще». Он призывал к «созданию сильного государства» и к возврату государственной экономики «с адресным командным планированием» (Волконский, 1997. С. 15-16, 42). Аналогичные идеи высказывали В. Жириновский и В. Симчера (практически, конечно, В. Симчера) в 1998 году. Наиболее интересным было предложение «командно-административным путем установить норму накопления в 30-40%» (Жириновский, Симчера, 1998 [цит. по: Кудров, 2000. С. 165]).
Среди сторонников умеренно-рыночного направления также высказывались оригинальные идеи (помимо уже изложенных выше). Так, в 1992 году Виктор Белкин критиковал правительственную методику реформирования российской экономики за отсутствие учета особенностей российской экономики («экономика России уникальна» (Белкин, 1992. С. 492)). Особое внимание он уделяет анализу огромной роли военных расходов в экономике СССР. В этой связи он ссылается на расчеты Института народнохозяйственного прогнозирования РАН: в 1989 году цены на военную технику в СССР были в 6-9 раз ниже, чем на гражданскую (Белкин, 1992. С. 154). К сожалению, этот важнейший факт, приведенный без указания источника, никак не объясняется. Он может объясняться большими масштабами производства военной техники в СССР и заниженными ценами на сырье. Если все же он соответствует действительности (для чего имеются основания, хотя это и нуждается в проверке), то это означает, что соответственно, во столько же раз преуменьшалась доля выпуска военной техники в общем промышленном производстве. Впрочем, сомнительны размеры недооценки военной техники в 6-9 раз. В таком случае, доля гражданской продукции в оборонных промышленных министерствах приближалась бы к нулю.
Из чудовищной милитаризации российской экономики Белкин делает вывод: «Последствия милитаризации экономики делают невозможным экономическое маневрирование, необходимое при проведении экономической реформы по стандартной схеме. При полном отсутствии резервных мощностей и переамортизации оборудования, особенно в таких жизненно важных отраслях, как пищевая и топливная промышленность, а также транспорт, нельзя даже на время реформ отказаться от капитального ремонта и поддерживающих инвестиций» (Белкин, 1992. С. 154).
Из сложившегося кризисного состояния российской экономики В. Белкин предлагал выйти за счет введения параллельной валюты. Эта идея им и его соратниками И. Нитом и П. Меведевым активно пропагандировалась во время перестройки (Ханин, 2010. С. 311). Теперь он вместе с А. Казьминым предлагает ее модифицировать с учетом новых условий. «Рыночный рубль», как предлагалось назвать параллельную валюту, должен был поступать в обращение и на специальные счета при инкассации торговой выручки, репатриации валютной экспортной выручки, предоставлении Центральным банком краткосрочных кредитов коммерческим банкам (Белкин, 1992. С. 498). Предполагалось установление фиксированного курса рыночного рубля к иностранной валюте. Для поддержания этого курса предполагалось создание с помощью международных финансовых организаций стабилизационного фонда. Постепенно рыночный рубль должен был проникнуть благодаря межотраслевым связям во все отрасли народного хозяйства и в качестве налогов в бюджет и как наличный оборот при выплате заработной платы. Благодаря большей покупательной способности и стабильности рыночного рубля, он должен был способствовать структурной перестройке экономики, ее демилитаризации и вытеснению существующей обесценивающейся денежной единицы и иностранной валюты.
Однако проект Белкина-Казьмина вызывал значительно меньший интерес, чем проект обратимых денег в годы перестройки. Сделанные тогда Д. Тулиным обоснованные возражения (Ханин, 2010. С. 311) играли здесь немалую роль. Достоинство проекта Белкина-Казьмина состояло в эволюционной перестройке хозяйственного механизма.
Очень заметным явлением в экономических дискуссиях 1990-х годов стали работы американского русскоязычного экономиста Михаила Бернштама, профессора Стенфордского университета. Он стал в 1992 году иностранным советником Высшего экономического совета при Президиуме Верховного Совета РФ. В этом качестве он привлек к разработке концепции экономической реформы многих видных экономистов Стенфордского университета и других университетов США (в том числе и такого известного авторитета как Р. Маккиннон). К сожалению, выступления Михаила Бернштама не нашли достаточного отклика в российской экономической литературе в силу либо их сложности для восприятия, либо ревности многих российских экономистов к иностранным экономистам.
Оригинальность подхода М. Бернштама состояла в том, что он к развитию экономической реформы подошел со стороны развития кредитной системы и денежного обращения. Бернштам исходил из того, что «развитый, полноценный рынок начинается с частного кредита, становление которого - ключевое условие перехода от государственного хозяйства к рыночному. Если частных кредитных рынков нет, финансовое обеспечение производства и воспроизводства возможно за счет двух источников - кредитной эмиссии Центрального банка или самофинансирования предприятий. Первое влечет за собой инфляцию и спад производства, второе же неосуществимо при всемогуществе и убыточности множества отраслей (и потому неизбежно ведет к первому)» (Бернштам, 1993а. С. 37)8. Обращает на себя внимание проницательное суждение об убыточности многих отраслей (вопреки официальной статистике).
Вопреки убеждению большинства российских экономистов в том, что с либерализацией экономики и приватизацией предприятия стали, в основном, финансово независимы от государства, Бернштам утверждал прямо противоположное: их «финансовая зависимость полностью осталась. Государство вынуждено поддерживать предприятия, иначе экономика просто рухнет. При отсутствии частных кредитных рынков государство вынуждено финансово поддерживать даже приватизированные предприятия» (Бернштам, 1993а. С. 38). Это означает, что (если Бернштам прав) рыночная экономика в России в 1993 году была мифом, порожденным поверхностным ее пониманием.
Бернштам отмечает парадоксальный факт: «Несмотря на государственное финансирование предприятий, дореформенная финансовая система была более частной по своему характеру, чем нынешняя» (Бернштам, 1993а. С. 40). Он объясняет его тем, что «источником кредита до 1988 года и даже до 1991 года... служили частные сбережения населения» (Бернштам, 1993а. С. 40). «В результате кредитной эмиссии и инфляции 1991-1993 годов сбережения были конфискованы и внутренний долг тем самым денонсирован» (Бернштам, 1993а. С. 41).
Бернштам отмечает, что в условиях огосударствления кредита все кредитные институты России становятся мнимокоммерческими. Он начинает с псевдокоммерческих банков, «которые ныне посредничают между эмитирующим государством и субсидируемыми предприятиями. Иначе говоря, банковской системы в России в подлинном смысле этого слова нет» (Бернштам, 1993а. С. 42). Столь же псевдо- являются и инвестиционные банки, созданные в 1993 году, «которые призваны распределять государственные капиталовложения» (Бернштам, 1993а. С. 43). По мнению Бернштама, в России также «нет полнооборотных национальных денег и единой денежной системы. Денежная система раздвоена или даже «растроена» на не полностью конвертируемые друг в друга: наличные деньги, безналичные деньги и задержанные безналичные деньги во взаимных долгах предприятий» (Бернштам, 1993а. С. 44). Одним словом, нет ни настоящих банков, ни настоящих денег. Причина обозначена относительно ясная: аннулирование сбережений населения как источника кредитных ресурсов. Но, по-моему, она далеко не полная и не главная. Более существенная - невозможность или крайняя затруднительность вырваться из прежней экономической системы. Здесь проявляется гиперболизация Бернштамом значения кредитной и денежной системы, которая является отражением экономической системы.
Бернштам совершенно справедливо считает, что из-за специфики российской экономики стандартные методы стабилизации денежной системы, применявшиеся в прошлом в развитых и развивающихся странах, не годятся для России (Бернштам, 1993b. С. 43). Эту мысль он убедительно, с глубоким пониманием специфики российской экономики того периода аргументирует, последовательно анализируя каждую из них (Бернштам, 1993b. С. 45-51).
Бернштам и его коллеги из Стенфордского университета предложили тщательно проработанный и оригинальный план (из 25 пунктов) отделения финансов от государства и оздоровления на рыночных началах банковской и денежной системы, а вместе с ними и экономической системы России. Но он носит слишком специальный характер, чтобы его здесь анализировать. Вместе с тем сомнительно, чтобы экономику России можно было реформировать, опираясь только на финансовую сферу.
Очень серьезного внимания заслуживают взгляды выдающегося и очень глубокого мыслителя Александра Зиновьева. До перестройки он был одним из самых резких и талантливых критиков советской общественной системы. С началом перестройки он резко выступил против нее, опубликовав за границей несколько антиперестроечных книг, практически неизвестных в то время советским людям. Наиболее развернутое изложение его взглядов на капиталистические преобразования советского общества содержалось в статье, опубликованной в «Комсомольской правде» осенью 1990 г. Эти взгляды он сохранял и в дальнейшем. Тогда он утверждал: «Над нашей Родиной нависла смертельная опасность, гораздо более серьезная, чем в 1941 году» (Зиновьев, 1996. С. 6). Из его уст это выглядело шокирующим, просто неправдоподобным (так я и воспринял эту статью осенью 1990 г.). Зиновьев считал, что предпосылки к кризису советского общества были созданы в брежневский период, но проявился кризис в период перестройки в связи с разрушением всех основ советского общества. Одним из возможных последствий этого кризиса он называл восстановление капитализма в СССР. Он считал, что для этого в СССР нет предпосылок и поэтому этот путь окажется для советского народа губительным. Здесь его взгляды (относительно предпосылок) совпадали со взглядами Леха Валенсы в отношении возможности превращения ухи в аквариум, но тот делал другой вывод. Особенно ценны взгляды Зиновьева на возможность возникновения в СССР рыночной экономики. Он имел в виду современную рыночную экономику. «Чтобы в Советском Союзе ввести рыночную экономику в этом смысле, нужно до основания разрушить коммунизм, осуществить стопроцентную приватизацию хозяйства. Допустить процесс формирования капитализма до состояния, предшествовавшего современной экономике Запада, и лишь на этой основе постепенно втягиваться в современную мировую экономическую систему. На это нужно не пятьсот дней, а, по крайней мере, пятьдесят лет при самых благоприятных обстоятельствах. В советских условиях возможна не рыночная экономика в современном смысле этого слова, а лишь ее имитация... Советская экономика может развалиться полностью лишь вследствие насильственного навязывания стране имитации рыночной экономики» (Зиновьев, 1996. С. 23-24). Последний прогноз блистательно подтвердился в 1990-е годы. Взгляды Зиновьева были близки взглядам Сергея Кургиняна и многих авторов книги «Альтернатива: выбор пути», которую я анализировал в предыдущем томе.
Возможность выхода из кризиса он видел тогда в «восстановлении нормального состояния коммунизма, то есть контрперестройке» (Зиновьев, 1996. С. 23-24). И этот путь он считал, как видно из контекста статьи, наиболее вероятным, как соответствующим характеру советского общества и настроениям населения. Хотя эта статья относится к предшествующему периоду, я счел необходимым ее изложить, так как она образует исходный пункт концепции Зиновьева. В дальнейшем он ее уточнял по мере развития российского общества.
В начале 1992 г. Зиновьев дал уже характеристику появившейся в 1991 г. и после начала радикальной экономической реформы новой экономике по первым ее проявлениям: «Вместо разрушенной коммунистической (плановой и командной) экономики возникла не рыночная экономика, к которой призывали новые лидеры и хозяева страны, не имевшие ни малейшего понятия о механизме реальной рыночной экономики, а лишь ее карикатурная имитация. По существу же эта экономика явилась лишь легализацией преступной («теневой») экономики брежневских лет, а также расцветом мафиозной экономики, грабящей страну совместно с представителями экономической интервенции Запада. От всего этого выгадало ничтожное меньшинство населения - преступники, нажившие в считанные дни несчетные богатства» (Зиновьев, 1996. С. 42-43). Очень напоминает выводы антикоммуниста Буртина в этот же период. И подтверждает сделанный ранее прогноз о карикатурном характере рыночной экономики в России. Но Зиновьев еще надеется (осенью 1992 года), что доперестроечный общественный строй может быть восстановлен, не исключено, и самим ельцинским руководством (Зиновьев, 1996. С. 45-46). «Другая возможность - полный развал страны и превращение ее в колонию Запада. Другой возможности «западнизации» России просто не существует» (Зиновьев, 1996. С. 46). Вторая возможность - тоже прогноз, основанный на слабости внутренних предпосылок для капитализации России.
Дальнейшая эволюция взглядов Зиновьева произошла в результате его первого после изгнания из СССР в 1978 году посещения России летом 1993 года (в художественно-социологической книге «Русский эксперимент» он относит это посещение к осени 1993 года).
Первое впечатление о человеческом лице российского капитализма Зиновьев получает уже в самолете в Москву: «Самолет был почти полностью занят «новорусскими»». Писатель научился определять их с первого взгляда в любом положении, в любом одеянии. «Это - особая категория омерзительных тварей, к которым даже слово «нувориш» неприменимо, оно их слишком облагораживает. Их теперь можно видеть во всех городах Запада и на всех мировых курортах... они начали хвастаться тем, куда они летали, где и как кормили, в каких отелях останавливались». Судя по их рассказам, писатель за все пятнадцать лет эмиграции не потребил столько благ западной цивилизации, сколько эти люди (да и люди ли?!) за год-два их сладкой жизни. За все время полета не было сказано ни слова о книгах, выставках, театрах, музеях. Только о вещах, курортах, драгоценностях, квартирах, машинах, домах, ресторанах. «Сколько веков лучшие люди, представители рода человеческого тратили способности, трудились, страдали, жертвовали жизнью. И ради чего? Чтобы такая мразь жила именно «по потребности»». Писателю пришлось жить в отеле, в котором остановилась группа молодых людей из России. «Они хорошо говорили по-английски. Но когда они переходили на русский, слушать их без отвращения было невозможно. Мат, скабрезности, блатные выражения. Примитивные фразы с многочисленными грамматическими ошибками» (Зиновьев, 1995). Это описание можно было бы посчитать преувеличениями предубежденного человека, если бы оно не подтверждалось многочисленными описаниями западной печати. С таким же отвращением наблюдали многие дореволюционные интеллигенты за средним и низшим слоем большевиков после революции 1917 г.
Не многим лучше его впечатление о российской гуманитарной интеллигенции. На встречу с ним в домашних условиях были приглашены «два члена-корреспондента Российской академии наук, восемь докторов наук, шесть профессоров... Разговор этих высокоинтеллектуальных людей напоминал ему по многим признакам разговор в блатной компании, в группе заключенных, в по- лубогемной среде художников и актеров, в сборище забулдыг у магазина алкогольных напитков» (Зиновьев, 1995. С. 124-125).
Непосредственное наблюдение за повседневной жизнью постсоветской России и ее человеческим потенциалом заставило его отказаться от иллюзий в отношении возможности возврата к коммунизму советского образца. На вопрос российского корреспондента, возможна ли реставрация советского строя, он категорически ответил: «Я думаю, что это исключено» (Зиновьев, 1995. С. 141). Хотя сказать это ему было горько. Столь же мрачно он смотрел и на будущее России. «Россия разгромлена и в нынешнем состоянии она обречена на распад, деградацию, колонизацию» (Зиновьев, 1995. С. 142). Особенно содержательны его взгляды на колонизацию России. Под колонизацией (или «западнизацией») Зиновьев понимал принятие Россией западных институтов и образа жизни, которые ему были в этот период чужды, подчинение внешней политики России западным интересам. Он считал «западнизацию» не только унизительной, но и бесплодной и, что еще важнее, утопичной. «Запад есть исключительное явление в истории человечества и мира. Лишь для немногих стран мира то, что называют демократией и рыночной экономикой, дало положительные результаты. У современного Запада за каждой пустяковиной, деталькой стоит история цивилизации, сотни лет. Россия не имеет для этого условий ни природных, ни исторических, ни человеческого материала нет в России» (Зиновьев, 1996. С. 116). В отношении последнего оценки Зиновьева особенно любопытны. «Немногие люди на планете способны воспроизводить эту цивилизацию, ее поддерживать. В США не больше 10% подлинно дееспособного населения, в России не больше 1% способны тянуть цивилизацию» (Зиновьев, 1996. С. 116). Это надобно, видимо, понимать таким образом, что западная цивилизация в силу ее более децентрализованного характера нуждается в большем количестве талантливых, инициативных, образованных и относительно честных, к тому же еще и организованных и дисциплинированных людей, чего Россия в силу особенностей своей печальной истории не сохранила или не имела (дисциплинированность и организованность разве что частично при Сталине). Цифра, конечно, скорее интуитивная, подсказанная наблюдением за своими соотечественниками во время пребывания в России умного и наблюдательного человека. Оставалось восполнить этот человеческий дефицит за счет иностранцев, которых с учетом масштабов российской экономики могло и не хватить для экономики. Но для политики речь могла идти о прямой колонизации, причем надолго. Не ясно, хватило бы этого числа и для централизованной экономической и политической системы, русской цивилизации. Разъясняя свою оценку доли активного населения, Зиновьев дает оценку западным людям, противопоставляя их более симпатичным ему, но неконкурентоспособным россиянам: «Люди там тоже другие - расчетливые и холодные. Полуроботы.. Наши люди вряд ли станут такими» (Зиновьев, 1996. С. 205).
К середине 1990-х годов окончательно сформировалось представление Зиновьева о сущности постсоветского общественного строя, предвосхитившее многие более поздние оценки других российских авторов. Ввиду важности этого вопроса приведу пространную цитату из его работы 1995 года. «На месте разрушенного строя мы наблюдаем не возникновение нового социально- политического строя в строгом смысле слова, а хаотическую и эклектическую попытку организации продуктов распада в некое подобие целостного общества. Так что в применении к России нужно не понятие типа общественного строя, а понятие типа уродства как такового» (Зиновьев, 1996. С. 298-299). В то же время он не считал такой строй ни уникальным, ни обреченным. «В истории человечества, если присмотреться внимательнее, это не есть нечто новое. Уродливые и изуродованные социальные организмы встречались тут чаще, чем нормальные... это состояние в России может стать устойчивым и привычным. Россия может веками влачить жалкое существование в качестве социального урода, сочетающего в себе обломки коммунизма, имитацию допотопного капитализма, реанимацию феодализма, организованную преступность и кустарщину» (Зиновьев, 1996. С. 299).
Большое место в работах Зиновьева этого периода занимали рассуждения о роли глобальных экономических и политических структур в управлении западным миром и миром вообще. Он считал, что именно могущество этих структур прежде всего обеспечило разгром СССР в «холодной войне». Тем не менее он считал возможным противостояние им России 1990-х годов. Здесь, как и в других вопросах, проявилась интеллектуальная честность Зиновьева, в отличие от многих других сторонников коммунистического и патриотического направления экономической и политической мысли (как, впрочем, и либеральной). При всей его приверженности России и коммунизму он не пытался идеализировать состояние и того и другого, а также их перспективы.
Из-за недостатка места я вынужден прекратить анализ многочисленных концепций реформирования российской экономики. За пределами анализа остались весьма содержательные и оригинальные концепции Ларисы Пияшевой и Бориса Пинскера, Виктора Найшуля и других представителей школы ультралибералов, Игоря Лавровского, Александра Потемкина, Константина Вальтуха и ряда других экономистов, в том числе из системы Российской академии наук.
В целом некоторые российские экономисты показали в этот период весьма высокую квалификацию и довольно глубокое понимание характера реформируемой российской экономики. В их концепциях содержалось немало ценного. Уровень дискуссий был выше, чем в предыдущий период, в связи с лучшим овладением основами рыночной экономики. Но кое-что было потеряно из достигнутого в предыдущий период. Перестала разрабатываться концепция двухуровневой экономики, хотя следы ее можно найти у сторонников смешанной экономики. Не получила дальнейшего развития школа модификации социалистической экономики. В качестве очень серьезных недостатков дискуссии следует отметить, что они очень редко сопровождались поисками альтернативных оценок макро- и микроэкономических показателей состояния экономики и отдельных ее отраслей. Плохо изучались деловые биографии предпринимателей. Вследствие этого экономический анализ носил искаженный характер, многие важные явления прошли мимо внимания даже наиболее талантливых экономистов. Неблагоприятно сказывалось искусственное отделение экономики от политики и социологии, истории России, духовно-нравственных процессов в обществе.
Литература
Архив Егора Гайдара (1992). Программа углубления экономических реформ (концепция). М.// Доступно на: http://gaidar-arc.ru/file/bulletin-l/DEFAULT/org.stretto.plugins.bulletin.core.Article/ file/4376.
Белкин В.Д. (1992). Параллельная валюта для рыночной реформы милитаризованной экономики // Экономика и математические методы, № 4.
Бернштам М. (1993а). Приватизация кредита - остановка инфляции - подъем экономики // Российский экономический журнал, № 7, с. 37-47.
Бернштам М. (1993b). Приватизация кредита - остановка инфляции - подъем экономики // Российский экономический журнал, № 8, с. 43-51.
Бернштам М. (1993с). Приватизация кредита - остановка инфляции - подъем экономики // Российский экономический журнал, № 9, с. 34-42.
Буртин Ю. (2003). Исповедь шестидесятника. М.
Волконский В. (1997). Либерализм, социализм, патриотизм. М.
Глазьев С. (1998). Геноцид. М.: Терра.
Жириновский В., Симчера В. (1998). Обречена ли экономика современной России? М. [Цит. по: Кудров, 2000. С. 165].
Зиновьев А.А. (1995). Русский эксперимент. М.
Зиновьев А.А. (1996). Посткоммунистическая Россия. М.
Кудров В.М. (2000). Крах советской модели экономики. М.
Лившиц А. (1994). Экономическая реформа в России и ее цена. М.
Осипов Ю.М., Зотова Е.С. (ред.) (1997). Шансы российской экономики. М.: ТЕИС.
Ханин Г.И. (2004). Технология экономического рывка в России // ЭКО, № 10.
Ханин Г.И. (2010). Экономическая история России в новейшее время, т. 2. Экономика СССР и РСФСР в 1998-1991 годы. Новосибирск.
Ханин Г.И., Фомин Д.А. (2011). Деньги для модернизации // Свободная мысль, № 1, с. 45-61.
Экономическая платформа объединенной оппозиции (1992) // Советская Россия, 19 ноября.
Яременко Ю.В. (1999). Приоритеты структурной политики и опыт реформ. М.
Текст статьи приводится по изданию: Ханин Г.И. Экономические дискуссии 1990-х годов о реформировании российской экономики // Теrrа economicus. Т. 12. 2014. № 2. С. 42-71.